Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова

О себе я тоже не могу сказать ничего особенного. По-прежнему живу, как в заколдованном замке, и каждый новый год проносится над его крышей как тень чего-то далекого, невидимого и недоступного, совершающегося где-то во внешнем мире… Здоровье мое ни хуже, ни лучше, занятия те же самые. Пишу том за томом новые работы по физико-математическим наукам. Вот только в конце прошлого лета совершилось одно событие, которое неожиданно нарушило однообразие моей жизни, а затем пронеслось или пронесется в будущем куда-нибудь мимо, оставив по себе лишь одно воспоминание. Какая-то волна поднялась за пределами моего кругозора и принесла к нам необычную посетительницу. В один июльский день вдруг отворяется моя дверь, и комендант спрашивает меня:

— Не желаете ли видеть княжну Дондукову-Корсакову?

— Очень рад, — отвечаю я, стараясь ничем не обнаружить своего смущения от такой неожиданности. Но признаюсь, что я до того одичал, прожив в одиночестве более половины своей жизни, что сердце у меня так и застучало в груди. Я ожидал, что ко мне войдет какая-нибудь из тех дам-патронесс, о которых я читал где-то в романах, и начнет мне задавать различные официальные вопросы вроде «Всем ли довольны?», «Хорошо ли с вами обращаются?» и тому подобные слова и фразы, на которые я не мог бы даже ответить ей искренно, так как наиболее жалким делом считаю жаловаться кому бы то ни было на свою участь. Но можете же представить себе, как удесятерилось мое изумление, когда вместо ожидаемой величавой фигуры с целой свитой таких же величавых спутников ко мне вошла одна, и без всякого страха, замечательно милая и ласковая старушка и, протягивая мне руку, произнесла с улыбкой:

— Здравствуйте, Николай Александрович. А я много слышала о вас от Ивана Павловича. Помните его?

От всего этого сразу повеяло на меня чем-то давно забытым. Все мое смущение мгновенно прошло, и я почувствовал себя с ней почти так же, как если б кто-нибудь из вас, родных, неожиданно явился ко мне. Я усадил ее в кресло, сделанное для меня одним из товарищей, а сам поместился напротив, на табуретке…

Она сейчас же рассказала мне, что зовут ее Мария Михайловна, что ей семьдесят семь лет и что с самого раннего детства завет Христа о «посещении больных, страждущих, пленных и заключенных в темницы» произвел на нее чрезвычайно сильное впечатление, так что она еще девочкой решила посвятить исполнению этой заповеди всю свою жизнь и с тех пор делает в этом отношении все, что может. Затем разговор перешел на мою личную, главным образом внутреннюю, жизнь и на семейные обстоятельства, причем мы рассуждали с ней обо всем, кроме политики, о которой ей, очевидно, было запрещено говорить с нами… В религиозном отношении она поразила меня своей терпимостью и много раз говорила, что не считает себя вправе обращать в христианство иноверцев или неверующих, так как если они существуют, то, очевидно, настолько же нужны Богу, как и христиане.

Я почувствовал к ней за это время большую симпатию, которой, конечно, и заслуживает человек, пожертвовавший всю свою жизнь на служение ближнему или на осуществление какой-либо великой и бескорыстной идеи. В молодости своей она была знатна и богата и вдобавок еще несомненно красавица, потому что и до сих пор у нее чудные большие глаза, которые в молодости, наверное, были ослепительны. Перед ней была блестящая будущность и личное счастье, к которому стоило только протянуть руку, но она всем пожертвовала для того, чтобы отдать свою жизнь на служение евангельской заповеди о любви к ближнему. И она с тех пор действительно исполняет эту свою миссию с необычайным самоотвержением. Подумать только, что на семьдесят седьмом году своей жизни она нарочно для нас жила здесь поблизости целую осень, ходила к нам в дождь и непогоду, питаясь одним молоком и яйцами, так как никакой другой пиши ей не могли приготовить здесь в городе. А сколько труда и хлопот, вероятно, стоило ей разрешение посещать нас! Ничего этого она не рассказывала, да и о молоке и яйцах проговорилась случайно, но ведь вы можете себе и сами все это представить! По-видимому, она же уговорила и петербургского митрополита Антония выхлопотать себе разрешение посетить нас во время объезда им своей епархии. Как бы то ни было, в один прекрасный день, после первых же посещений Марии Михайловны, и он вдруг побывал у нас и, между прочим, «беседовал» и со мной с четверть часа (об условиях нашей жизни в заключении), так как спешил побывать у других. Конечно, за такой короткий промежуток времени трудно познакомиться, но на меня он произвел впечатление человека, по-видимому, с более широкими взглядами на сущность и значение религии, чем мне приходилось встречать ранее в духовной среде или составить себе понятие по проповедям, печатаемым в духовных журналах… Затем и тот, и другая исчезли с нашего горизонта, и наша жизнь потекла по-прежнему…

Сейчас, дорогой мой Петя, я только что снова пересмотрел твои философские размышления в последнем письме. Написаны они тобой, очевидно, в минуту утомления рутиной обыденной жизни, с ее однообразными интересами, когда человеку хочется на время уйти в глубину своей собственной души и определить свое отношение к окружающей нас беспредельности, в вечной жизни которой теряется каждое наше единичное существование, хотя и составляет в ней неотъемлемую часть. Ты говоришь, между прочим, что «природа устроила очень разумно, не сделав нас бессмертными в том смысле, как мы это привыкли понимать», — т. е. в смысле сохранения памяти о бывшем до нашего рождения, — что «каждый из нас, быть может, пережил миллионы видов существования и каждый раз, начиная снова жизнь, радуется ей, как чему-то новому и интересному». Можешь себе представить, что это самое, притом почти в тех же самых выражениях, приходило и мне в голову, и я даже написал, лет пятнадцать тому назад, небольшой рассказ «Эры жизни»^[95] (научная полуфантазия), где все эти мысли, в связи с соответствующими фактами естествознания, вложены в голову одинокого мечтателя, размышляющего о прошлом и будущем Земли в своей одинокой комнате, под шум зимней вьюги, осыпающей снегом его окно… Как жаль, что я. теперь не могу послать тебе этого рассказа в виде отголосков твоих собственных мыслей!

Те немногие, кому приходилось его читать, говорили мне потом, что он произвел на них в чисто литературном отношении очень яркое впечатление, но по отношению к его философскому смыслу мнения разошлись в двух диаметрально противоположных направлениях, в зависимости от мировоззрения читателей. Одни объявили его «вкладом в поэзию науки»^[96], а другие^[97] говорили мне, наоборот, что это — настоящая галлюцинация сумасшедшего, написанная до того реально, что у них явилось даже сомнение в нормальности моих умственных способностей в то время, когда я писал этот рассказ. А между тем в нем нет решительно ничего более необыкновенного, чем твои собственные мечтания, с которыми притом же находятся в полном согласии философия и религия всего азиатского юго-востока. Только одно я сюда прибавил от себя в виде «нового вклада» не то в науку, не то в поэзию: на основании давно известного в химии закона «изоморфных замещений» одних веществ другими я старался доказать возможность существования сознательной жизни, совершенно аналогичной нашей, даже на таких раскаленных светилах, где вместо водного океана бушует еще океан расплавленного кварца, а на континентах, состоящих из веществ еще более тугоплавких, текут стеклянные ручьи и реки и носятся кварцевые облака.

Конечно, все тела и кости современных живых существ сгорели бы в одно мгновение, если бы они перенеслись туда без изменения. Но если их углеродистые вещества заменить соответствующими химическими аналогами, плавящимися при очень высоких температурах, то можно доказать совершенно научно, что этого рода аналоги белков оказались бы способными к химическому обмену веществ, а следовательно, и к физиологической деятельности даже и при таких необычных условиях.

Вся суть моего рассказа и заключается в том, что изображенный в нем одинокий узник мечтает под шум ночной вьюги, будто и он когда-то жил в другой телесной форме и при других условиях. Я думаю, что рассказ тебе понравился бы, хотя он и сильно разочаровал мою гостью Марию Михайловну. Во время одного из ее недавних посещений я сообщил ей, что вместе со многими из современных астрономов считаю если не все, то многие из окружающих нас светил обитаемыми, — но тут на лице ее выразилось такое глубокое огорчение, что даже и у меня самого стало больно на душе: уж очень тяжело мне было огорчить чем-нибудь эту милую, добрую посетительницу. Но мы потом помирились с ней на том, что после нашей смерти узнаем многое такое, о чем теперь и не подозреваем. Она — не враг современной науки и включает в круг своих забот всякую живую душу, в которой есть стремление к добру, а тех, у которых этого нет, считает просто «больными». «Эры жизни» и твои современные мечтания она отнесла бы просто к блужданию человеческого ума, все еще где-то ищущего истины, в то время как она находится «близко, под рукой».

Я рад, дорогой мой Петя, что ты написал мне все эти твои размышления и ввел меня не только в окружающую тебя внешнюю обстановку, но показал также и уголок твоей собственной души. Как жаль, что у меня нет места поговорить с тобой более подробно об этих интересующих и меня предметах, вот хотя бы и о затронутом тобой вопросе о существовании или несуществовании в природе абсолютной пустоты. Твое мнение, что пустоты быть не может, высказано еще знаменитым математиком Декартом, который даже утверждал, что если б то, что наполняет какой-нибудь сосуд, было вынуто из него без замещения чем-нибудь другим (например, воздухом или всенаполняющим мировым эфиром), то стенки этого сосуда, не имея ничего между собой, оказались бы в соприкосновении. Мне кажется, что этот философский, или скорее метафизический, парадокс основан исключительно на злоупотреблении словом «ничего», потому что сейчас же является вопрос: а можно ли сказать, что пустое пространство есть ничто, только потому, что в нем нет ничего другого, за исключением самого пространства? Ведь пустое пространство, как оно представляется нашему уму — беспредельное и непрерывное, — это только отсутствие чего-либо материального. Я лично, вместе с Фарадеем, с Максвеллом и другими естествоиспытателями новейшей школы, отвергаю только передачу действий через пустое, т. е. лишенное вещества, пространство и признаю возможность передачи влияний от предметов к предметам лишь в момент соприкосновения некоторых из их атомов или через окружающую среду, состоящую, подобно газовой, из сталкивающихся и отскакивающих друг от друга упругих молекул, тоже передающих друг другу свои воздействия механическим путем в моменты своих соприкосновений. Но для движения самих атомов и его вечного продолжения без замедлений, естественно, должны, по-видимому, существовать между первичными частицами веществ промежутки, в которых ничто не мешает им ни сближаться, ни расходиться, хотя и здесь является вопрос о природе самого соприкосновения, потому что раз между соприкасающимися неделимыми частичками нет никакого промежуточного пространства, то должно бы произойти их слияние воедино, хотя и в одной лишь точке соприкосновения и на один момент. Здесь, дорогой мой Петя, мы подходим уже к таким основным вопросам знания, которые выходят из пределов нашего современного понимания. Сколько ни ломай себе голову, тут ничего не узнаешь нового, кроме самого факта.

Мои научные работы, милая Верочка, в последние полгода несколько приостановились. Больше всего я писал и приводил в порядок за это время черновые наброски для второго тома «Основ качественного физико-математического анализа», первый том которых, вместе с двумя другими: о «строении вещества» и «Законами сопротивления упругой среды движущимся в ней телам», был, как ты знаешь^[98], послан департаментом на рассмотрение кому-то из специалистов. Но об их окончательной судьбе я до сих пор не имею никаких дополнительных сведений, хотя и прошло уже более полутора года с тех пор, как я получил разрешение послать их и передал местному начальству. Не знаю, не слишком ли я предаюсь оптимизму, думая, что если б ваша просьба министру о позволении передать брату эти мои работы была написана не в позапрошлом году, а в этом, то она, может быть, имела бы более успеха. Таких тяжелых для меня лет, какими были два прошлые года (до самого лета 1904-го), я уже давно не знал, да ты и сама, верно, заметила это по тону моих последних писем. Посмотрим, что-то принесет нам этот год! Более всего хотелось бы мне, конечно, получить какой-нибудь отзыв о посланных мной работах, а затем хотелось бы особенно, чтоб вместо обратного возвращения ко мне их передали брату. Если представится случай, то непременно буду просить об этом министра, а также и о передаче брату других моих работ, которые бесполезно лежат у меня теперь уже много лет. Присланную тобой фотографию мамы с Александром Николаевичем я получил в этот раз без всяких затруднений и даже вообразил себе, не знаю почему, а как-то так, по общему неуловимому впечатлению, что, может быть, теперь тебе не возвратили бы назад и фотографию Ниночки только из-за того, что она снялась для меня в наряде Сандрильоны-судомойки, с мочалкой в руке… Впрочем, ты ведь и сама недавно была в Петербурге и, конечно, знаешь лучше меня, что теперь можно и чего нельзя…

Я по-прежнему каждый день хожу, закутавшись, по своей тропинке в садике и мечтаю среди сугробов снега, но по временам вдруг взгляну и увижу: целые десятки воробьиных глаз смотрят на меня с голых ветвей кустов и следят за каждым моим движением, ожидая крошек хлеба. И невольно приходит тогда в голову: то, что для тебя представляет лишь случайный интерес, для других существ является очень важным фактом в жизни, и ты сам являешься для них очень важной особой, за каждым движением которой необходимо очень внимательно следить.

Не беспокойся так сильно о моем здоровье, дорогая Варя. Хуже всего для меня не оно, а моя рассеянность и забывчивость. Читаешь иногда свои старые заметки и думаешь: да неужели это я написал? Если не в чем другом, то в этом я стал теперь похож на знаменитого физика Ампера, который раз, отправляясь из своей квартиры к знакомому, начертил на своей двери: «Ушел и не вернусь до десяти часов». Не застав знакомого дома, он вернулся назад и вдруг видит на дверях свою собственную надпись. «Экая досада, — говорит он, — и этот тоже ушел и не вернется до десяти часов! Что же мне теперь делать? Пойду и погуляю по улице!» И ушел…