Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова
Шрифт:
Вот то же самое часто бывает теперь и со мной… Протайте же, мои дорогие! Будьте здоровы и счастливы. Целую всех племянников и племянниц. Мой привет всем, кто меня не забыл.
ПИСЬМО ВОСЕМНАДЦАТОЕ
6 августа 1905 года
Дорогая моя, милая мама, вот снова увиделся я с вами на фотографической карточке и мысленно целую вас множество раз. Я думаю, что человек, живущий в обычных, нормальных условиях, даже и представить себе не может, какая это отрада видеть родные физиономии и родные места, хотя бы только на картинках… Это совсем не то, что одни простые письма безо всяких иллюстраций! Из писем узнаешь, что пережито и передумано человеком, но он сам, как живое существо, остается в тени и рисуется в воображении как-то смутно, как будто встретился с ним ночью. А потом обыкновенно оказывается, что его внешность совсем не такая, какой ее представлял себе… Это со мной нередко случалось, когда я знакомился с людьми на свободе, сначала по переписке, а потом уже лично или в давние годы через стену… Но другое дело, когда сразу получаешь и письма, и фотографии их авторов. Тогда все освещается, и кажется, что если когда-нибудь пришлось бы увидеть этого человека, то сейчас же узнал бы его в целой толпе… Так я знаю теперь и представляю себе очень живо всех своих племянников и племянниц, которых карточки мне были присланы, хотя они и появились на свет и выросли уже после
Сижу сейчас в уголке крошечного, как клетка, садика и пишу вам это письмо посреди травы, под тенью лопуха и необыкновенно высокого зонтичного растения (Archangelica officinalis), которое нарочно не полол, потому что оно мне кажется очень живописным. Вечер теплый и ясный, солнце склоняется к закату, а высоко над головой летают последние перелетные ласточки и щебечут между собой о чем-то неизвестном. И вот переношусь своими мыслями к вам и думаю, что и у вас теперь такой же ясный и тихий вечер, и все у вас, может быть, уже сидят за большим столом на террасе или в саду под тенью больших берез и пьют вместе с вами вечерний чай, или, может быть, только что выкупались и возвращаются домой по тропинке, между деревьями парка.
Мое здоровье, дорогая, то же, что и прежде. Княжна Мария Михайловна снова посетила меня несколько раз и, добрая душа, уезжая прошлый раз, даже перекрестила меня несколько раз и прошептала надо мной при этом какую-то молитву, совершенно так же, как это делали вы в былые времена, отпуская меня на каникулы. Еще в прежний приезд она просила меня перевести для нее с английского небольшую статейку пастора Вильямса об Аароне (которую ей очень хотелось иметь по-русски), и я, конечно, охотно сделал это для нее. Но, как и следовало ожидать, по выражению дедушки Крылова: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник», сделал в этом переводе не одну ошибку, несмотря на то что читаю по-английски почти как по-русски и светские вещи, т. е. беллетристику или статьи по знакомым мне физико-математическим наукам, перевожу обыкновенно безошибочно. Но дело в том, что для вполне хорошего перевода нужно знать не только язык, но и сам предмет, и соприкасающиеся с ним науки — иначе всегда легко дать промах, как это случилось и со мной в некоторых местах. Так, слово «priesthood», которое по-английски одновременно означает и священство, и духовенство, я перевел словом «духовенство», а оказалось, что здесь именно нужно было сказать «священство». Точно так же перемудрил при переводе слова «gentiles», которое значит «язычники», а я, желая отличиться перед Марией Михайловной, перевел его словом «эллины», как это сделано в русском переводе Библии… А оказалось, что тут совсем и не нужно было мудрить, а перевести это слово, как оно есть. Но Мария Михайловна все же осталась очень довольна моим подарком, так как увидала в нем (как это и было на самом деле) доказательство моей готовности сделать для нее всякую услугу, не выходящую из пределов моих сил или вообще того, что я имею право для нее сделать.
Я уже писал вам, дорогая, как высоко ставлю я ее по ее душевным качествам, и чем более ее узнаю, тем более утверждаюсь в своем прежнем, уже высказанном вам мнении, что в древние времена она была бы христианской мученицей и святой, а в более поздние, чем мы живем, она была бы тем же, чем и теперь, т. е. героиней самоотверженной и воплощением бескорыстной любви к ближнему, проявляется ли эта любовь под знаменем религии или каким-нибудь другим, чисто гуманитарным знаменем. Ее религиозность (которая, замечу, не заключает в себе ничего узкого или ханжеского, а, наоборот, отличается терпимостью) и известная доля экзальтации придают только особенную целость ее характеру, и я не могу не сознаться, что она мне очень нравится такой, как она есть. По-видимому, она и сама хорошо заметила это и потому относится ко мне с большой нежностью, не требуя от меня религиозности, которой я ей не в силах дать.
С ее другом, митрополитом Антонием, у меня вышла прошлой зимой маленькая переписка. Оказалось, что он просил начальство разрешить нам написать ему в Петербург, если кто-нибудь будет иметь в нем какую-либо нужду, и я изложил ему те самые мои мысли об Апокалипсисе, о которых я писал вам два года тому назад, т. е. что апокалипсические звери: Телец, Лев, Дракон, Змей и так далее, если смотреть на них с чисто астрономической точки зрения, — суть не что иное, как сохранившиеся и до сих пор на звездных картах созвездия Тельца, Льва, Дракона и т. д., описанные настолько отчетливо, что дают полную картину звездного неба для времени, когда была написана эта книга. Затем я указал ему, что, вычислив астрономическими способами, когда эти созвездия и указанные в них (аллегорически) планеты имели данный вид над островом Патмосом, вычисления неожиданно привели меня к 30 сентября 395 года, т. е. ко времени проповеднической деятельности Иоанна Златоуста. В заключение же я спросил его, не может ли он мне указать какие-либо исследования по этому поводу в современной историко-теологической литературе, так как астрономическая часть древних книг меня всегда чрезвычайно интересовала… Митрополит Антоний был настолько любезен, что передал мое послание на рассмотрение одному из профессоров исторической теологии, а потом, 30 мая, прислал мне его ответ, отпечатанный на машине Реминггона, с маленькой припиской, где выражает удовольствие, что мог исполнить мою просьбу. Так как вас всех, без сомнения, интересует этот отзыв, то я и приведу вам его начало и конец.
«Мысль об астрономическом значении некоторых символов Апокалипсиса (пишет профессор теологии митрополиту) раскрывается в интересном письме г. Николая Морозова (это, конечно, простой комплимент) несколько оригинально, но в науке она не нова и во многих частностях не может быть оспариваема. В последнее время эта идея особенно разрабатывается представителями так называемой «религиозно-исторической школы», рассматривающей христианство как одну из стадий и форм раскрытия религиозного сознания. В отношении к Апокалипсису этими учеными предполагается, что данная книга, собственно, не христианского происхождения и, во всяком случае, составлена из вавилонских материалов, а для Вавилонии астральное значение таких апокалипсических символов несомненно, и именно в применении к религии. Так утверждает в особенности берлинский профессор Hermann Gunkel, потом сходно высказываются и многие другие.
Здесь, как и у г. Морозова, решение наклоняется к подрыву апостольского происхождения Апокалипсиса, но, по чисто научным основаниям, я не считаю этого вывода неизбежным. Всеми признается, что священный апокалиптик говорит о таинственных вещах, каких он ожидал в будущем и уже по тому самому не мог описать прямыми терминами современного ему языка, ибо и самая мысль человеческая не проникла еще в сферу этих отдаленных судеб мира. При таких условиях апокалиптику для выражения своих созерцаний не оставалось ничего иного, как воспользоваться выработанной веками символикой, которая была освящена и библейским употреблением в Ветхом Завете. Так он и делает, находясь здесь в полном согласии с приемами тогдашней литературной изобразительности, о чем мы основательно можем судить по многочисленным памятникам, апокрифически-апокалиптической письменности
эпохи около времени Рождества Христова, до и после этого события. Достаточно назвать хотя бы книгу Еноха, где подобных апокалиптических образов чрезвычайно много».Затем он сообщает несколько других, малоинтересных для вас соображений о древних воззрениях на Апокалипсис и о том, что чисто астрономические разыскания не могут иметь безусловного значения при бпределении времени этой книги, и заключает свою заметку так:
«Да благословит Господь милости, щедрот и всякой утехи все честные труды ради истины, где нет ни уз, ни заключений, ибо Божественный Свободитель Мира от векового рабства сказал: и уразумеете истину, и истина освободит вы… (Иоанн, 8:32)».
Вот видишь, дорогая моя Верочка, в какие теологические глубины я погрузился в этом году! Но если ты сделаешь из всего вышесказанного вывод, что я занимался в это время главным образом историей теологии, то ты жестоко ошибешься. Все, что я писал вам до сих пор, были только мимолетные тени в моем существовании, а наполняли его по-прежнему физико-математические науки. Я рад сообщить тебе, что уже не раз упомянутые в этих письмах мои работы «Строение вещества», «Основы качественного физико-математического анализа» и «Законы сопротивления упругой среды движущимся в ней телам» переданы этой весной, после двухлетних затруднений, тому же самому профессору[99], который рассматривал четыре года тому назад мою прежнюю работу «Периодические системы». В следующем письме, зимой, вы, может быть, получите от меня и сообщение о результатах этого события. В этом же году я написал новую книгу по высшей математике, где дается дальнейшее развитие вопросам, поднятым еще в первой половине XIX столетия гениальным английским математиком Гамильтоном, основателем так называемой «векториальной алгебры» и метода «кватернионов». Вот этому-то самому предмету и посвящена только что законченная мной теперь работа «Аллотропические состояния и метаморфозы алгебраических величин»[100], где аллотропическими состояниями величин называются такие случаи, когда они принимают вид комплексных и им подобных выражений, считавшихся в старые времена «мнимыми», но реальность которых была указана еще Гамильтоном… Знаю, дорогая моя Верочка, что от этого определения у тебя останется только звон в ушах, но уж прости меня: никакого другого тут дать невозможно. Таков предмет: все это сочинение (составляющее 26-й том моих работ и черновых набросков) переполнилось математическими формулами, графиками и вычислениями. В нем только четыреста с небольшим страниц, но для того чтоб написать их в этом окончательном виде, пришлось исписать различными подготовительными вычислениями по крайней — Мере вчетверо больше бумаги, а потом лишь резюмировать их окончательные результаты. Некоторые вычисления приходилось делать подряд несколько дней и исписать цифрами и преобразованиями страниц по двадцати бумаги, а потом свести все на одну страницу, и голова у меня под конец подобных утомительных операций готова была лопнуть — а бросить посредине и отдохнуть было нельзя, чтоб не потерять связи начала вычисления с их концом. Раз дошел даже до такого отупения, что стал наконец путать таблицу умножения и, получив нелепый результат, нашел при проверке, что в одном месте я сосчитал «пятью пять — сорок пять», вследствие чего написал и посылаю теперь для моих маленьких племянников и племянниц следующее стихотворение:
Жил поэт
До ста лет;
Он играл на лире:
Пятью пять —
Двадцать пять,
Дважды два —
четыре.
Так поэт
Жил сто лет
И почил он в мире…
Пятью пять —
Двадцать пять,
Дважды два —
четыре.
Все ваши письма и фотографии получил в исправности еще в начале июля, но замедлил на этот раз ответом по причине болезни глаз. Целую тебя и маму за все ваши заботы обо мне, так как вижу в них лишь доказательство вашей любви.
Из нескольких строк, милый Петя, в которых ты сообщил мне твои мысли о причинах тяготения, я не мог вполне отчетливо выяснить себе твою идею. По-видимому, ты сводишь всемирное тяготение на действие остаточных электромагнитных сил, к которым, по новейшим представлениям, сводится химическое сродство атомов вещества, так как эти мельчайшие частички в природе действительно притягивают друг друга, как ты и говоришь, подобно тому как северный полюс одного магнита притягивает южный полюс другого, и наоборот. Отсюда, конечно, возможно предположить, что остаточные силы этих химических воздействий, при больших скоплениях вещества, могут простираться и на огромные расстояния, если притягательные магнитные силы противоположных полюсов у небесных светил не уравновешиваются отталкивательными силами их однородных полюсов. Но будет ли это, в сущности, объяснением тяготения? Одно неизвестное здесь только заменяется другим, а самый механизм явления по-прежнему остается в тумане. Вот почему те взгляды, которые уже высказывались некоторыми астрономами, вроде Секки и других, являются для меня более понятными, так как сводят дело к простым толчкам частиц окружающей среды, упругость которой возрастает по мере удаления от центра небесных светил, хотя бы по причине излучения ими в окружающее пространство света и теплоты. Замечательно, что и сам Ньютон, как видно из одной его заметки, относящейся к 1675 году, старался найти механические причины тяготения в действиях все наполняющего мирового эфира и говорит, между прочим, что солнце «для своего постоянного горения» должно поглощать из окружающих мировых пространств находящиеся в них газообразные вещества, и их постоянное течение к солнцу могло бы увлекать за собой и планеты, вызывая таким образом как будто притяжение между ними. Конечно, с точки зрения современной астрономии этот взгляд давно сделался анахроничным., но заключающаяся в нем идея чисто механического объяснения является единственной, которую приходится разрабатывать в настоящее время, даже и по отношению к действиям магнитов друг на друга, из которых ты исходишь. Несомненно, что северный магнитный полюс одного небесного светила должен (как ты и допускаешь) в некоторой, хотя и чрезвычайно малой, степени притягивать южный магнитный полюс другого и отталкивать его северный полюс, но сейчас же является вопрос: почему же вообще магниты действуют друг на друга? В этом-то последнем объяснении и заключается весь вопрос. А так как мы с тобой не можем решить его окончательно, то лучше перейдем к твоим домашним делам, тем более что устраиваемые у тебя любительские спектакли меня очень удивили. Я никак не мог представить себе, что в нашей глуши могут найтись актеры-любители, способные сыграть «Грозу» Островского, «Предложение» Чехова и другие пьесы, которые ты назвал. И все это — в нашей большой зале, в которой мы когда-то играли в жмурки! Просто удивительно, как цивилизовалась наша провинция… По-видимому, у вас есть не только актеры, но даже и зрители, так как Верочка мне пишет, что гости иногда тщетно раскланиваются перед мамашей, пока ей кто-нибудь не скажет об этом. Обычные знакомые не стали бы делать этого молча, зная, что она их не может ясно видеть.