Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова

Он не пригласил меня к себе ни на званый обед, ни на устроенное им специальное общественное собрание, он сам приехал попросту на конке в меблированные комнаты на Гончарной улице, где тогда я жил, и сразу же предложил быть руководителем практических занятий по аналитической химии в основанном им два года тому назад Независимом университете (Высшей вольной школе) и работать над научными вопросами в его лабораториях…

Для меня такое предложение было совсем неожиданным. Я с радостью согласился, тут же получил приглашение заходить к нему во всякое время, «лучше всего в два часа к обеду, так как обед — единственно свободный час, когда наверное можно застать человека не занятым». Так началось наше знакомство, перешедшее очень скоро и в прочную дружбу.

Чрезвычайно отзывчивый ко всем явлениям общественной жизни, Петр Францевич много расспрашивал меня в своем кабинете в первые дни знакомства о всех моих товарищах, из которых особенно интересовала его Вера Николаевна Фигнер. Ее он помнил очень хорошо, как свою бывшую ученицу, и даже показывал ее фотографическую карточку, подаренную ему много лет назад, перед ее отъездом за границу учиться в Цюрихе. Она была снята на ней вместе со своей сестрой Лидией, тоже его бывшей ученицей и тоже перенесшей и заключение, и многолетнюю ссылку. Затем Петр Францевич попросил у меня шкапчик, сделанный Новорусским во время заключения, и водворил его в своем зоологическом музее как «реликвию места страдания», чтоб хранить в нем свои наиболее ценные предметы.

Я живо помню, как всякое новое крупное событие тех бурных дней действовало на него чрезвычайно сильно, особенно когда оно так или иначе касалось слушателей и слушательниц его Высшей вольной школы. Но замечательнее всего во всем этом было то обстоятельство, что, жалуясь часто на ее «социальное отделение», где, по его словам, ничего не делали и не обращали никакого внимания на его советы, он никогда не жаловался мне на учащуюся молодежь, когда где-нибудь в углу вдруг находили пачку нелегальной литературы; он всегда объяснял это «провокацией» со стороны ненавистников открытого им свободного университета…

К концу зимы, когда мы уже успели близко познакомиться и я заканчивал в Высшей вольной школе практический курс аналитической химии, желание Петра Францевича расчистить для меня дальнейшую дорогу к широкой и прочной научной деятельности, казалось, достигло наивысшей степени. Он уже успел предложить меня естественнонаучному факультету школы в приват-доценты по той же аналитической химии, кафедра которой пока отсутствовала, и заставил меня взамен окончившихся практических занятий по этой науке открыть общий курс и прочесть до наступления лета ряд лекций, связав аналитическую химию с общей, физической и космической в одно неразрывное целое. Потом, раньше, чем наступили летние каникулы, он уже успел предложить меня факультету в профессора физической химии и устроить мое утверждение факультетом в этом звании без всяких формальностей, на основании только одних вышедших тогда из печати моих исследований, признанных факультетом за диссертацию. Так лихорадочно-поспешно старался он сделать все, что только было можно, для дальнейшего продолжения моих научных работ! Что же удивительного, что благодаря всем этим неустанным дружеским заботам обо мне в первые годы новой жизни, когда я так нуждался в поддержке извне, он рисуется теперь в моем воображении как совершенно исключительный человек, у которого дело всегда шло впереди слова? Что же удивительного, если смерть его всегда мне будет представляться невознаградимой утратой не только для общества и науки, но и для меня лично?

Со следующей же осени я поселился во флигеле Санкт-Петербургской биологической лаборатории, где помешалась Высшая вольная школа и где жил сам Петр Францевич. Как и во всем остальном, он взял на себя инициативу и в этом. Заметив раз, что мне очень далеко ездить на лекции с Гончарной улицы и что я теряю на это даром много времени, он очистил для меня квартиру почти дверь против двери от своей, по той же самой лестнице внутреннего флигеля лаборатории, для того чтобы, не надевая ни шапки, ни пальто, я мог прийти к нему во всякое время. Все лето до переезда он заботливо хранил у себя мои вещи, начиная от рояля моей жены, особенно возбуждавшего его беспокойство («как бы он не расстроился»), и кончая тюками перенесенных к нему на лето книг. Его внимательность ко мне, несмотря на соседскую близость, ни на минуту не прекращалась, доходя по временам до мелочей, и часто положительно конфузила меня. Каждый раз провожал он меня при уходе (как и всякого другого) до самых выходных дверей своей квартиры, хотя бы и был в это время нездоров или очень занят, и никакие упрашивания не делать этого не помогали.

Но чем более я привыкал глубоко любить его как человека и истинного друга, готового все сделать, чтоб облегчить и другим осуществление намеченных ими научных работ и дать возможность широко развить в этом направлении свою индивидуальность, тем более я учился также видеть в нем и глубоко ценить человека непреклонного долга, чрезвычайно требовательного во всем, что касалось общего дела, распорядителя, не допускавшего в исполнении обязанностей никаких послаблений. Каждый часовой должен был стоять у него на своем посту в назначенный срок, не отговариваясь тем, что у него разболелась голова или приехали родственники из далеких стран, или он сам был увлечен другим более важным делом, и сердиться на Петра Францевича за такую требовательность не было никакой возможности.

Сердиться на него мог только тот, кто сам лишен был всякого чувства долга, потому что Петр Францевич первый показывал нам пример неуклонного исполнения своих обязанностей. Как профессор Высшей вольной школы, он, кажется, за все время ее существования (да и вообще за все время своей жизни) не пропустил ни одной лекции и ни разу не опоздал на нее, несмотря ни на какие неожиданные события. В назначенную минуту он непременно показывался на своей кафедре, все равно — здоровый или больной, спокойный или расстроенный, и приспособлял рассказ о своем предмете так, чтоб окончить его в точности в полагавшееся для этого время. Мои слушатели в Высшей вольной школе раз говорили мне, что если б во время его лекции обвалилась стена аудитории, то и тогда он пригласил бы всех взволнованных оставаться на местах и дослушать и, только окончив свою лекцию, побежал бы с ними осматривать и поправлять случившееся повреждение.

Понятно, что, неумолимый в научных делах к себе, он был требователен и к другим и как директор Высшей вольной школы лично следил за исправностью чтения всех лекций, а в случае чьего-либо запоздания непременно делал при первом же свидании сначала ласковое, а потом и более серьезное замечание. В первый же месяц после начала моих собственных лекций, когда я жил еще далеко, на Гончарной улице, такому замечанию подвергся и я по причине запоздания минут на семь благодаря конке, заменявшей тогда в Петербурге трамваи. Едва пришел я на другой день после этого, как при самой встрече услышал от него слова:

— А вчера вы, Николай Александрович, запоздали на лекцию, запоздали!

— Но зато я и окончил ее на четверть часа позднее!

— Знаю, знаю. Но слушателей своих все же заставили поджидать себя и приучаться к неаккуратности! А ведь их много, и каждому пришлось потерять это время, уж лучше нам самим приходить несколько раньше, чтоб одному ждать всех, чем всем одного!

О пропуске полной лекции, конечно, и говорить было нечего! Петр Францевич никому этого не простил бы. Когда на следующую же весну мне пришлось уехать в Париж для прочтения там публичной лекции на Пасхе и я мог возвратиться домой лишь позднее возобновления занятий в Биологической лаборатории, пропустив, хотя и с предварительным уведомлением Петра Францевича и всех слушателей, две лекции, я успокоил его и заставил простить мне это несвоевременное отсутствие лишь тем, что вместо полагавшихся мне двух или трех лекций в неделю назначил в весь остававшийся коней сезона по четыре и этим более чем вознаградил за пропущенное.

Только такими способами и можно было сохранить доверие к себе Петра Францевича. К тем, которые не делали так, он после нескольких первых дружеских замечаний начинал относиться как к людям, не оправдавшим его надежд, и встречать их сухо и «молча». Именно в этом изменении его отношения и заключалась причина того, что у него накопилось к концу жизни немало врагов из среды тех, которые когда-то имели с ним общее дело, но относились к своим прямым обязанностям спустя рукава. Меня лично его требовательность не только никогда не отталкивала, но, напротив, прямо привлекала к нему. Чувствовалось, что с Петром Францевичем вместе всякое дело будет окончено хорошо и вовремя: недостаток моей энергии он пополнил бы своей и не допустил бы увлечься в нужное время ничем другим, более приятным. Особенно сказывалось это на нашей совместной работе в «Известиях СПб. биологической лаборатории», последний том которых состоял почти исключительно из наших статей. Едва кончался один их выпуск, как Петр Францевич уже задавал мне вопрос:

— А когда же будет готова ваша следующая статья?

Я назначал срок, и он неизменно отвечал:

— Смотрите же! Буду ждать к сроку! — и за неделю до него неизменно напоминал: — А ведь ваш срок уже кончается! Готово ли у вас? Смотрите не запоздайте!

Было просто непонятно, каким образом мог он помнить обо всем при огромной массе лежавших на нем обязанностей! Работать вместе с таким человеком было истинное счастье: вы заранее могли быть спокойны за будущее. Сознание этого в совместных с ним делах всегда давало мне моральное успокоение, и в этом спокойствии была причина, что чем дольше я жил с Петром Францевичем, тем более приучался ценить его как лучшего друга, тем более привязывался к нему. В этом же заключалась и причина обаяния его на слушателей и особенно слушательниц, положительно обожавших его.