Четырнадцать дней для Вероники

– Дома. Папынька всегда дома, а мамынька не ушла пока.

Насколько я помню, муж Анны – гончар, поверить не могу, что такая аккуратистка позволила гончарную мастерскую прямо в доме держать.

– У вас гончарная лавка в доме прямо?

Девчушка погрустнела, остренький кончик её чуть длинноватого носа опустился и покраснел, веки набрякли от непролитых слёз:

– Да не… Она у реки, там и глины много, и вода под боком. Только после чёрного мора ноги у тятеньки отнялись и рука правая отсохла совсем, вот он дома и лежит. Вчерась опять говорил, что кабы он помер, нам бы всем легче стало, так мы с братьями и мамынькой так заревели, едва крышу не снесли.

Девчушка зло смахнула со щеки крупную слезинку и продолжила горько:

– Травница, пока могла, тятеньку пользовала, ему легче становилось, потом Вероника его лечить продолжила, мы даже понадеялись, что он на ноги встанет, да чародейку-то арестовали, бают, она мор наслала.

– А вы в это не верите?

Девчушка вскинула на меня большие, не по-детски проницательные глаза:

– Тепло от неё идёт и легко с ней, чай, чёрные ведьмы не такие.

Малышка краем обтрёпанного подола утёрла нос, вздохнула, плечи расправляя, и заявила деловито:

– Некогда мне с вами лясы точить, мамынька приказала к Тому Гунтеру сбегать, огород ему прополоть, а он за то нам картошки даст и луку свежего. А родители дома, тока вы стучите тише, Дикки недавно лишь заснул, всё утро кричал, животик у него пучит, мамынька сказывала, от голода.

Выполняя строгий наказ зеленоглазой девчушки, я осторожно поскрёбся в дверь и, понимая, что моё царапанье вряд ли услышат, вошёл в домик. Внутри царила та же чистая бедность, что и снаружи. Глинобитный, изрядно облупившийся пол был тщательно выметен, занимавшая едва ли не всё пространство небольшой кухоньки печка старательно очищена от грязи и побелена, крошечное окошечко задорно блестело.

– День добрый, хозяева, - негромко поздоровался я со смутным силуэтом, маячившим за печью.

– И вам крепкого здоровья и успешного дня, - напевно произнесла маленькая, иссушённая невзгодами рыжеволосая женщина с пронзительными зелёными глазами, выходя из-за печи и вытирая красные, разбухшие от воды руки краем застиранного передника. – Чем обязаны визитом, господин хороший?

Три огненно-рыжие разновозрастные головки, любопытно посверкивая разной степени насыщенности зелёными глазами, выглянули из-за угла, но мать сурово нахмурилась, и ребятня исчезла, лишь ножки босые по полу прошелестели.

– Вы Анна Гёдль?

Женщина мягко улыбнулась, вытирая со лба испарину:

– Она самая. Желаете, чтобы я вам постирала или в доме прибрала? Так я с радостью, три медяка за работу беру.

Я задержался взглядом на висящей в углу колыбели, различил хриплое дыхание, доносящее с печи. Пятеро детей, да хворый муж, да она сама, и всего три медяка за работу? Да, с таким подходом семье долго богатство грозить не будет.

– Всего три медяка? Не мало ли?

Анна грустно усмехнулась:

– Так у тех, кто больше может заплатить, своя постоянная прислуга имеется, а с других есть ли смысл три шкуры драть? После чёрного мора многие обнищали, кормильцев потеряли, доходов лишились, выживаем, как можем, но, хвала богам, по углам с котомкой не ходим пока. Вот защитный купол снимут, глядишь, и наладится потихоньку жизнь.

Женщина опять вытерла руки передником, на печь глянула:

– Нам ведь, можно сказать, повезло. Детишки все уцелели, муж вот только… Да и его на ноги поставим, дайте только срок. Вот вы Веронику отпустите, она моего Джона и выходит, она сама говорила, что его ещё можно на ноги поставить.

Меня и позабавила, и насторожила незыблемая вера женщины в то, что я отпущу Веронику. Что это: уверенность в невиновности чародейки, слухи о моём к ней отношении или всё сразу?

– А кто вам сказал, что я Веронику отпущу?

Анна посмотрела так удивлённо, словно я у неё спросил, почему небо синее, а трава зелёная, а не наоборот.

– Так как же иначе, если она не виновата?

О, а вот это уже становится весьма интересно. Я придвинулся к женщине поближе, пристально посмотрел ей в глаза и прошептал проникновенно:

– А с чего вы взяли, что она не виновата?

Лицо Анны не омрачилось ни единой тенью, голосок остался прежним, да и глаза смотрели по-прежнему прямо и честно:

– Так, а как же иначе? Мне ли Веронику не знать, она и Петруся принимала, и Дика тоже, последнего вообще пять дён выхаживала, с рук не спускала, уж больно он слабенький был, я всё боялась, что не выживет.

Так, что-то я не понял, в Лихозвонье же официальная повитуха есть.

– А разве у вас роды не Кристина Дюбуа принимала?

– Кристина? – Анна искренне удивилась, потом озадачилась, вспоминая, кто это, а затем смущённо рассмеялась, хлопнув себя по лбу. – А, ну да, Кристина. Так она же повитуха простая, Джонни сказал, с чародейкой-то надёжнее рожать. Мы Веронику и приглашали, такая, я вам скажу, девушка чудесная, только грустная. Видимо, сердечко её покоя не знало.

Женщина негромко рассмеялась, стрельнула в меня озорным взглядом:

– Теперь-то, полагаю, чародейке нашей веселей стало.

– Ну да, в камере-то тюремной да после пыток, знамо дело, веселья хоть отбавляй, - раздался с печи чистый густой бас, какому позавидовал бы любой столичный менестрель. – Слышь, жена, ну-ка, сними меня, хоть гляну на молодца, с которым ты так задорно пересмеиваешься.

– Ревнует, - голубиным тоном проворковала раскрасневшаяся и довольная, словно именинница, Анна и проворно метнулась к печи, засуетилась, помогая спуститься вниз среднего роста русоволосому довольно крупному мужчине с янтарно-карими глазами.

Правая рука гончара была сухой и тонкой, висела неподвижной плетью, а ноги, на первый взгляд по-прежнему сильные, безвольно болтались, не желая удерживать ставший неподъёмным вес измученного болезнью тела.

– Ну, давайте знакомиться, Джон Гёдль, - мужчина медленно подтянулся ко мне на самодельном кресле на колёсах, протянул левую руку. – Супруг этой вот красавицы. Был гончаром, да стал в семье обузой.

– Не говори так, Джон, - Анна припала к груди мужа, потёрлась щекой о плечо.

– Правде надо смотреть в глаза, - наставительно ответил муж, нежно целуя рыжие кудри супруги.

Я смотрел на эту пронёсшую сквозь страшные испытания любовь семью и стискивал зубы, чтобы сохранить остатки невозмутимости. Инквизитор должен быть холодным и беспристрастным, ему надлежит проходить мимо всего, что не имеет отношения к расследованию. Только вот я, похоже (мама, прости), так и не стал хорошим инквизитором и равнодушно оставить эту семью за спиной после формального допроса никак не мог, совесть не позволяла.