Чинить живых
Шрифт:
Город растягивался, отступал; окраинные кварталы лишились своих контуров; тротуары постепенно исчезли, больше не было никаких стен и оград, только высокие проволочные сетки, полузаброшенные склады да свалки — последние осколки города, очерченные кольцом дорожных развязок; затем формы земного рельефа проложили их путь, определили их дрейф, подобно силовым линиям; Лимбры ехали и ехали по дороге, змеящейся вдоль прибрежных скал, двигались мимо склонов, изрытых пещерами; сюда заглядывали только одинокие бродяги или банды юнцов, гашиш и баллончики с краской; миновали бараки, пристроившиеся у подножия холма, нефтеперерабатывающий завод в Гонфревилель’Орше и, наконец, свернули к Сене, как бы подчинившись внезапному изгибу пространства: теперь перед ними простирался эстуарий.
Они проехали ещё два-три километра и, когда кончился асфальт, заглушили мотор: вокруг лишь пустота, заброшенная местность, раскинувшаяся между промзоной и лугами для выгона скота; они сами плохо понимали, почему остановились именно здесь, под этим пергаментным небом, разукрашенным плотными, рвущимися ввысь дымами, которые, словно смерчи, вились над трубами нефтезавода, унося в апокалиптические небеса мельчайшую пыль и угарный газ. Стоило им притормозить на обочине, как Шон достал пачку «Мальборо» и закурил, даже не приоткрыв окно. Я думала, ты бросил; Марианна осторожно взяла у мужа сигарету, чтобы сделать затяжку, — у неё была совершенно особенная манера курить: ладонь прижата ко рту, пальцы сведены, сигарета зажата почти у их основания; вдохнула дым не глотая и
74
Американский фильм (1959), режиссёр Говард Хоукс. — Примеч. ред.
75
Richard Brautigan (1935–1984) — американский писатель и поэт, знаковая фигура контркультуры 1950-60-х годов. «Greyhound» — лёгкий американский бронированный автомобиль периода Второй мировой войны. Taos — небольшой город на юго-западе США (штат Нью-Мексико); широко известный центр древней культуры индейцев-пуэбло. — Примеч. ред.
Я не должен был позволять ему заниматься этим проклятым сёрфингом. Шон медленно раздавил окурок в пепельнице, потом внезапно склонился к рулю и со всей силы стал биться о него головой: бац! — его лоб отскакивал от резины; Шон! Марианна от удивления сорвалась на крик, но он не перестал, а всё бился и бился лбом о руль, учащая удары: бац! бац! бац! Прекрати, прекрати сию же минуту; она схватила мужа за плечо, чтобы остановить этот кошмар, но он отпихнул её локтём; отпихнул так резко, что Марианна ударилась правым боком о дверцу, и, пока она выпрямлялась, Шон вцепился в руль зубами, кусая резину, а потом издал страшный хрип; дикий, оглушающий хрип, нечто невыносимое; крик, который она не хотела слышать, — всё что угодно, только не этот вопль; она хотела, чтобы он замолчал, а потому запустила руку в волосы Шона на затылке, впилась в кожу ногтями, сжала зубы, но сумела повторить очень сильным и спокойным голосом: прекрати сию же секунду! и стала тянуть его за волосы; тянуть до тех пор, пока он не разжал зубы и не выпустил руль, пока его спина не коснулась спинки кресла, пока его голова не натолкнулась на подголовник, неподвижность, закрытые глаза, горящий лоб, красная полоса от ударов; хрип превратился в жалобное поскуливание — только тогда Марианна ослабила хватку и, дрожа, прошептала: не надо так, пожалуйста, не надо, не надо причинять себе боль, посмотри на свою руку, она опустила голову; пальцы вцепились в колени, как клещи: Шон, я не хочу, чтобы мы сходили с ума; наверное, в этот миг она пыталась уговорить себя, обуздать безумие, зревшее у неё внутри; безумие как единственную форму мыслить, как единственный рациональный выход из этого беспросветного кошмара.
Они одновременно осели, съёжились на своих сиденьях; однако то, что со стороны казалось возвращением спокойствия, оставалось обманкой, иллюзией: стоны Шона всё ещё звучали в ушах у Марианны, и она вдруг подумала, каким могло бы быть это воскресенье, воскресенье без несчастного случая, без усталости, без сёрфинга, без этой, будь она проклята, страсти к сёрфингу; и на конце этой верёвочки, свившейся из причин и следствий, болтался Шон; да, именно Шон, это так, потому что это он потакал увлечению сына; да, в сущности, он и породил это увлечение, собственноручно выкормил и взлелеял эту его страсть: байдарки, маори, татуировки, сёрфы, океан, путешествия к новым землям, единение с природой, — всю эту мифологическую дребедень, очаровавшую их маленького сына; все эти воображаемые картины, фантазии, среди которых он вырос; Марианна до боли сжимала зубы; ей страшно хотелось ударить этого стонущего мужчину, сидящего рядом… это были поставки яликов — туда они уезжали вместе; это были «Нюи де ля глис», [76] которые они не пропускали никогда; потом Симон полюбил риск: он всё чаще нырял в слишком холодные и слишком бурные волны; однако отец мальчику никогда ничего не запрещал, ничего ему не говорил, ибо был лаконичным отцом и отшельником, загадочным отцом, предпочитавшим ставить себя вне общества, изолироваться от всех; и вот однажды вечером Марианна не выдержала и сказала: уходи, я больше не хочу жить с тобой; нет, не так: она любила этого мужчину, но, чёрт возьми, да, сёрфинг, какое сумасшествие, какое опасное сумасшествие, и как могла она позволить, чтобы в её собственном доме проклюнулась и разрослась привычка к острым ощущениям? как могла Марианна позволить сыну рухнуть в эту головокружительную спираль — в завиток волны? какая глупость! да, она тоже ничего не сделала, не смогла ничего сказать, когда сын начал выстраивать свою жизнь в зависимости от метеосводок; бросал всё, едва заслышав о морском волнении; забывал об учёбе, о домашних заданиях, обо всём и был готов мчаться куда-то за сто километров, вставать в пять утра, лишь бы поймать волну; она ничего не сделала, потому что была влюблена в Шона; более того, безусловно, сама она тоже была очарована этими проклятыми заразительными фантазиями; мужчина, который делает лодки и разводит огонь в снегопад, знает название каждой звезды и каждого созвездия, насвистывает сложнейшие мелодии; Марианна восхищалась тем, что её сын может жить такой насыщенной жизнью; гордилась, что её мальчик отличается от других детей, — и вот: они оба ничего не предприняли, не сумели защитить своего ребёнка.
76
Французское творческое объединение «Nuit de la Glisse» сложилось в конце 1970-х из пионеров экстремальных видов спорта, мечтавших с помощью кино поделиться переживаниями, которые они испытывают, занимаясь любимым делом.
Испарения, осевшие на стёклах, заструились каплями, когда Марианна заявила: сёрфинг — самое прекрасное, что ты смог ему подарить. Он выдохнул: теперь я уже ни в чём не уверен, и они замолчали. Раньше самой прекрасной вещью на свете Шон считал процесс изготовления лодок как таковой, то, что этот процесс порождал в его душе: использование пеноматериалов и смол, подгонка тонких досок для конструирования каноэ. Каждый декабрь он отправлялся в Ланды, чтобы раздобыть у местного шэйпера [77] листы полистирола: пятидесятилетний потрёпанный мужик — тело факира, лоб перехвачен красной косынкой, как у пирата, борода и седые волосы забраны в длинный хвост, таитянские бермуды, рабочий фартук, яркие вьетнамки — говорил очень мало, никогда не смотрел на Шона и заламывал небывалую цену; погода не способствовала торгу; люминесцентный экран портативной метеостанции постоянно передавал сводку о направлении ветра и штормовой прогноз; Шон долго думал, прежде чем выбирал эти незнакомые ему материалы: он изучал их плотность
и прочность, сравнивал качества полистироловой пены, которая выдавливалась лучше, чем полиуретановая; отдавал предпочтение более дорогой эпоксидной смоле, отказавшись от дешёвой полиэстеровой; долго наблюдал за работой шэйпера, за скоростью движения рубанка и шлифовального станка; потом погружал все покупки в свой спортивный пикап и, мчась ночью по автостраде, ещё долго размышлял об изготовлении сёрфов, мысленно представляя себе их форму и надёжность: он хотел сохранить свои секреты.77
Ланды (Les Landes) — департамент на юго-западе Франции. Шэйпер (shaper) — специалист по строительству и ремонту досок для сёрфинга. — Примеч. ред.
Давай пройдёмся, предложила Марианна, открывая дверцу. Они вылезли из машины, оставив её на дороге, рядом с кустами лесной ежевики, вонзавшей в почву свои острые корни, и двинулись по полю; по очереди пролезли под оградой из колючей проволоки — сперва она, затем он, одна нога, другая, согнутые спины; каждый старался придержать проволоку над головой своего спутника: осторожно волосы, нос, глаза — осторожно, не порви пальто.
Зимний бокаж. [78] Луг превратился в холодный суп, жижа хлюпала у них под ногами; ломкая трава и коровий навоз, то тут, то там виднелись чёрные лепёшки, прихваченные морозцем; тополя устремились в бледное небо; и вороны, огромные, как курицы, расселись по окрестным деревьям; это уже слишком, подумала Марианна, это слишком: сейчас меня разорвёт на части.
78
Бокаж (bocage) — тип пейзажа: поля, окаймлённые лесными полосами.
Наконец родители Симона приблизились к реке, свихнувшийся простор небес; у них перехватило дыхание; ноги промокли, но они продолжали упрямо идти к берегу, словно он притягивал их магнитом; затормозили они, только когда луг плавно перешёл в воду, в абсолютно чёрную воду — венозная сетка обломанных веток; разлагающиеся растения; трупы насекомых, убитых и переваренных зимой; неподвижная, горьковато-солёная тина; зачарованный пруд из сказок, за которым начинается медлительный, матовый эстуарий; бледность шалфея; складки савана: кажется, что его можно преодолеть, но это чревато необычайными опасностями; ни одного, даже крошечного, деревянного мостика, чтобы шагнуть к мечте; ни единой лодки, привязанной у берега, лодки, которая позволила бы пренебречь угрозой; и ни одного мальчишки, который явился бы сюда «пускать блинчики», с карманами, набитыми галькой: плоский камешек легко скользит над тёмной гладью, подпрыгивает, заставляя танцевать водяных, населяющих реку, — Шон и Марианна оказались в ловушке у эстуария: они стояли перед враждебной водой, засунув руки глубоко в карманы; ботинки увязли в грязи; лица обращены к реке; подбородки опущены к воротникам; Марианна думала: какого чёрта мы здесь делаем? Ей хотелось кричать, но из её открытого рта не вылетало ни звука; ночной кошмар — и только корабль с тёмной обшивкой, возникший вдалеке слева, был единственной движущейся точкой на всём течении Сены; одинокий корабль, только подчёркивавший, что никаких других судов здесь нет.
Я не хочу, чтобы они вскрывали его тело; не хочу, чтобы его разрезали; не хочу, чтобы потрошили, бесцветный голос Шона; белизна; режущий холод, острый, как лезвие ножа. Марианна засунула левую руку в правый карман парки Шона: указательный и средний пальцы забрались в чёрную полость кулака, раскрыли его, постепенно расширяя проход остальным пальцам, теперь туда поместились и безымянный, и мизинец, однако Шон не повернул головы; слева приближалось гудение балкера [79] — сейчас уже можно было разобрать, в какой цвет выкрашена его обшивка: в маслянисто-красный, в цвет запёкшейся крови; это было судно, гружённое зерном; оно спускалось по реке к морю; спускалось, придерживаясь фарватера, хотя в этом месте расширялось всё — и пространство воды, и сознание: всё стремилось к морской шири, к бесконечности исчезновения; внезапно судно стало огромным: оно проплывало так близко, что Лимбрам показалось, будто они могут дотронуться до него; балкер продефилировал, накрыв супругов холодной тенью; всё пришло в движение, всколыхнулось, сморщилось и разрушилось; Марианна и Шон следили глазами за судном, за его длиннющим корпусом, сто восемьдесят метров, по меньшей мере тридцать тысяч тонн; корабль проплыл мимо, красный занавес, скрывший реальность, — и я не знаю, о чём они думали в ту секунду, но, несомненно, они думали о Симоне или о том, где он был до того, как родился, о том, где он сейчас; а может быть, они вообще ни о чём не думали, захваченные этим единственным видением, которое скрылось от их глаз, чтобы затем появиться вновь; видением осязаемого, но такого загадочного мира, — и нос корабля, рассекающий воду, ещё раз напомнил им об их боли.
79
Балкер (bulker) — специализированное судно для перевозки сыпучих грузов (зерна, угля, руды, цемента и т. п.).
След от кильватера вскипел и опал, вода разгладилась; балкер удалялся, вместе с ним удалялись и шум его двигателей, и его движение; река обрела свою изначальную структуру; эстуарий заполонил всё вокруг, ореол. Марианна и Шон повернулись друг к другу, взялись за руки, развели их в стороны и соприкоснулись лицами — и не было ничего более нежного, чем это касание; ничего более ласкового, чем лицевые кости, выступающие сквозь кожу, — в конце концов они застыли, лоб в лоб, и слова Марианны оставили след в недвижном воздухе.
Они не причинят ему боли, они не причинят ему никакой боли. Голос Марианны увязал в шарфе, и Шон отпустил её ладони, чтобы обнять; рыдания женщины слились с дыханием природы, и мужчина кивнул: да, теперь нам надо вернуться туда.
— Он будет донором.
Это заявил Шон — и Тома Ремиж резко вскочил со стула, потрясённый, красный; его грудная клетка расширилась от волны жара: казалось, ток крови ускорился; он направился прямо к ним. Спасибо. Марианна и Шон опустили глаза; они как вкопанные стояли на пороге кабинета, недееспособные; подошвы их ботинок пачкали пол, оставляя на нём неприглядное месиво и чёрную траву; они сами удивлялись тому, что сделали, тому, что сказали: донор, донор, давать, отдавать, предавать… слова отскакивали от барабанных перепонок, нанизывались друг на друга. Зазвонил телефон — Револь: Тома поспешно сообщил ему, что всё уладилось; несколько слов, очередной шифр, — Шон и Марианна даже не уловили смысл фразы: акронимы и быстрота речи призваны осложнить восприятие предложений — и вот уже через пару мгновений они покинули кабинет Координационного центра, чтобы снова вернуться в комнату, где они беседовали несколькими часами ранее. Револь уже ждал их; теперь их было четверо, и разговор продолжился, когда Марианна прошептала: а теперь? что будет теперь?
17:30. Окно открыто, словно кто-то пытался перезагрузить в комнате атмосферу, стереть следы предыдущего изматывающего разговора: срывающееся дыхание, слёзы, пот. Там, снаружи, уравновешивая массивную стену здания, тянулась полоса газона; от проезжей части её отделяла изгородь в человеческий рост. Тома Ремиж и Пьер Револь заняли места на стульях цвета киновари, а Марианна и Шон вернулись на светло-зелёный диван; их тревога была осязаема — всё так же широко распахнутые глаза, отчего увеличились белки; на лбах собрались морщинки; всё так же чуть приоткрыты рты, готовые закричать; тела, одеревеневшие в ожидании и в страхе. Они ещё не ощущали холода. Пока не ощущали.