Чинить живых
Шрифт:
Лу. Они не позвонили Лу; даже не попытались ей позвонить, поговорить; не подумали о ней — только попросили прошептать её имя на ухо брату в ту минуту, когда ему остановят сердце. Но Лу, семилетняя девочка, её страх — увидеть, как мать срочно уезжает в больницу, её ожидание, её одиночество, — они не подумали обо всём этом и тщетно противостояли циклоническому давлению смерти, покорно исполняли свои роли в драме; они не могли найти себе оправдания и чуть с ума не сошли, обнаружив в мобильном Марианны номер соседки, а также голосовое сообщение, прослушать которое у них уже не было сил; и вот теперь Марианна давила на газ, шепча куда-то в лобовое стекло: мы едем, мы уже скоро будем дома.
Зазвонили колокола церкви Сен-Венсан; небо напоминало серый, оплывший воск свечи. 18:20. Лимбры поднялись по прибрежным виражам Энгувиля и нырнули в подземный паркинг жилого здания, возвращение: не будем расставаться этим вечером, сказала Марианна, заглушив мотор, но найдут ли они в себе силы расстаться этой ночью: Марианна останется здесь, вместе с Лу, а Шон вернётся в двухкомнатную квартирку, снятую наспех в прошлом ноябре в Дольмаре? [102] Марианна никак не могла попасть ключом в замочную скважину, потом ключ не желал поворачиваться в замке, тихое металлическое звяканье, и всё это время Шон стоял у неё за спиной, не двигаясь; когда наконец дверь открылась, они оба словно потеряли равновесие и не вошли, а «провалились» в квартиру. Супруги не стали зажигать свет; они легли диван, который в далёкий дождливый день нашли на обочине сельской дороги упакованным, как конфета, в прозрачную обёртку; сейчас стены вокруг Шона и Марианны превратились в промокательную
102
Дольмар (Dollemard) — квартал на северо-западе Гавра. — Примеч. ред.
Марианна подняла руку, чтобы коснуться ладони Шона, или его руки, или бедра — не важно, какой части тела: просто коснуться, — но её рука шарила в пустоте, потому что Шон уже встал и скинул парку: я спущусь за Лу. Он уже направлялся к выходу, когда раздалась трель дверного звонка; Шон открыл; малышка, воскликнула Марианна.
Возбуждённая девочка бегом ворвалась в квартиру; поверх своей одежды она натянула длинную яркую футболку, повязала волосы платком, и кто-то пластырем закрепил у неё на спине два крыла бабочки; лёгкий тюль, переливающийся всеми цветами радуги, у неё тоже были чёрные жёсткие волосы, матовая кожа и чуть раскосые глаза метиски; малышка резко затормозила перед отцом; её удивило, что он здесь, в квартире, без куртки: ты вернулся? Позади Лу, на лестничной клетке, маячила соседка; она не стала заходить, а лишь просунула голову в дверь, пластика жирафа; её лицо превратилось в один большой вопрос: Шон, вы уже вернулись? Мы вернулись пару минут назад, короткая фраза, больше он ничего не добавил: не хотел разговаривать. Лу, подпрыгивая на месте, рылась в своей сумке, потом протянула отцу лист бумаги: вот, это я нарисовала для Симона, затем девочка прошмыгнула в гостиную, обнаружила мать, лежащую на диване, и неожиданно спросила: а где Симон? он всё ещё в больнице? Не дождавшись ответа, она крутанулась на месте и бросилась в коридор; крылья затрепетали; слышно было, как маленькие ножки топают по полу, как Лу открыла дверь в комнату брата, позвала его, как захлопали двери в другие комнаты и снова повторилось то же имя, — и вот ребёнок уже снова возник перед родителями, которые растерянно молчали, переминаясь с ноги на ногу; они не могли подыскать никаких слов, кроме «тише, Лу», — а в это время соседка побледнела и отпрянула; она выписывала какие-то знаки указательным пальцем, давая понять, что всё поняла, что не будет их беспокоить, и прикрыла дверь.
День умирал там, на западе, понемногу погружая город в темноту; девочка стояла перед родителями, чьи фигуры превратились в расплывчатые силуэты. Марианна и Шон сделали шаг; малышка не двигалась, хранила молчание, а её глаза пожирали темноту, белки глаз, словно каолин; [103] Шон подхватил дочь на руки, Марианна обняла их, — три тела сплавились в одно: закрытые веки, памятник потерпевшим кораблекрушение, установленный в порту на юге Ирландии; затем они вновь вернулись на диван, улеглись по диагонали, не разрывая кольца рук: римская триада, защищающая себя от внешнего мира; закуклились в собственном дыхании и запахе кожи: малышка пахла булочками и конфетами «Харибо»; впервые после катастрофы они ощутили, что дышат; впервые обнаружили каверну-убежище внутри собственной подавленности; и если бы кто-то тихий и незаметный приблизился к ним, подкрался на цыпочках, он услышал бы, как бьются их сердца; бьются в такт, перекачивая ту жизнь, которая ещё осталась; как суматошно эти сердца стучат, словно на их створках и клапанах разместили чувствительные датчики; как сердца эти испускают инфразвуковые волны, которые пронизывают пространство, проходят сквозь предметы, — чёткие, точные волны, устремляющиеся к Японии, к Сето-Найкай, к небольшому острову, к дикому пляжу и к деревянной хижине, в которой хранятся удары человеческих сердец, сердечные следы, собранные по всему миру, привезённые сюда теми, кто отправился в долгое путешествие; и если сердца Марианны и Шона бились в одном ритме, то сердце Лу барабанило быстрее, — именно поэтому она первая не выдержала, приподнялась, лоб покрыт испариной, и выпалила: почему мы сидим в темноте? Проворный котёнок, малышка выскользнула из родительских объятий и вихрем промчалась по комнате, зажигая все лампы, одну за другой; потом она развернулась к маме с папой и объявила: я хочу есть.
103
Белая глина (кит.).
Телефоны не прекращали пиликать, сигнализируя о том, что в них множатся сообщения и неотвеченные звонки; теперь необходимо продумать, что говорить, как сообщить страшную новость, — ещё одно испытание, Марианна вышла на балкон, она так и не сняла пальто, закурила сигарету, напомнила себе, что надо позвонить, узнать, как дела у Криса и Йохана, взялась за мобильный и обнаружила пропущенный вызов Жюльетты; Марианна растерялась: она не знала, как поступить, что сделать; она боялась заговорить и услышать голос; боялась, что слова застрянут в горле, потому что Жюльетта — это особый случай… Симон представил её в прошлом декабре, представил неохотно; в среду мадам Лимбр вернулась домой раньше обычного и обнаружила их на кухне; он не сказал «моя мама», нет, но представил их друг другу: Жюльетта — Марианна, процедив тут же: мы уходим, но Марианна уже завела разговор с девушкой: вы учитесь в том же лицее, что и Симон? Она была ошарашена самой возможностью узнать, как выглядит юная особа, поселившаяся в сердце её сына; неординарная внешность — это изумляло, но Жюльетта нисколько не походила на ярых поклонниц пляжного отдыха: хрупкое телосложение, отсутствие груди и странная мордашка, глаза в пол-лица, уши со множеством дырок для серёжек, щель между верхними передними резцами и светлые, словно вылинявшие, волосы, подстриженные как у Джин Сиберг в фильме «На последнем дыхании»; в тот день Жюльетта была одета в вельветовые обтягивающие джинсы бледно-розового цвета, в ярко-зелёные высокие кроссовки, в жаккардовую двойку, сверху наброшен красный плащик; Симон раздражённо-терпеливо ждал, пока его подруга ответит на все вопросы Марианны, а затем потащил её к двери, ухватив за локоть; немного позднее слово Жюльетта стало постоянным в его речи; он вставлял в его в любой рассказ, который соглашался поведать матери, что случалось весьма редко, и в итоге это имя начало соперничать с именами друзей, даже с названиями сёрфинг-спотов в Тихом океане; мальчик изменился, думала Марианна: он променял «Мак-До» на ирландский паб, пахнущий мокрой псиной; стал читать японские романы; собирать ветки, выкинутые морем на пляж; время от времени готовиться к занятиям вместе с ней, химия, физика, биология, — все эти предметы Симон щёлкал, как орехи, а вот Жюльетта в них совсем не разбиралась; по вечерам Марианна часто слышала, как сын описывает подруге все этапы формирования волны: посмотри (должно быть, он начертил схему): вот здесь зарождается волнение, и волна движется к берегу; по мере того как сокращается глубина, она становится более упругой — это называют «зоной подъёма»; именно здесь волны начинают изгибаться, иногда очень резко; затем
волна достигает зоны бушевания, которая может растянуться на сотню метров, особенно если дно спота скалистое, — это point break: [104] после чего волна разбивается в зоне внутреннего сёрфинга, но продолжает двигаться к берегу; тебе всё понятно? (Должно быть, она кивает, опуская свой маленький подбородок.) И в конце заезда, если, конечно, тебе повезёт, вот здесь, на пляже, тебя ждёт девушка, такая классная девушка, в красном плаще; они разговаривали друг с другом поздно ночью, когда весь дом спал; может быть, даже шептали: я тебя люблю, сами не понимая, что говорят, но они это говорили друг другу — и это было главным: да, Жюльетта — это особый случай, потому что она — сердце Симона.104
Благоприятные условия для сёрфинга, создаваемые каким-либо участком суши.
Марианна стояла на балконе, её пальцы примёрзли к металлическому ограждению. С этой высоты она могла видеть весь город, эстуарий и море. Уличные фонари с колбами, зажжёнными электрифицированными оранжевыми ампулами, выделяли шоссе, порт и прибрежную полосу, словно фломастерами; холодное пламя, создающее в небе пыльный ореол; серая пейна; [105] сигнальные огни на входе в порт в самом конце длинной насыпи; а дальше — безбрежное пространство; морская гладь, этим вечером совершенно чёрная: ни одного корабля на рейде, ни единого отблеска света; медленная, пульсирующая масса; тьма. Что станет с любовью Жюльетты в тот момент, когда сердце Симона начнёт биться в чужом теле? что станет со всем, что наполняло это сердце, со всем тем грузом, который складировался в нём со дня рождения? куда денутся взрывы радости и вспышки гнева, дружба и неприязнь, горечь и надежда, пыл и страсть Симона, его серьёзные и нежные чувства? что станет с теми мощнейшими электрическими импульсами, которые оживляли это сердце, когда приближалась волна? что станет с этим наполненным, даже переполненным сердцем — the heart is fuii? Марианна окинула взглядом двор; неподвижные сосны; отдалённые лесные поросли; машины, припаркованные у тротуара; окна домов напротив, изливавшие в темноту тёплый, живой свет: красные отблески гостиных и жёлтые — кухонь, топаз, шафран, мимоза и самая яркая неаполитанская жёлтая за грязными стёклами; зелёный прямоугольник газона на люминесцентном стадионе; скоро наступит время воскресного ужина — у всех разная еда; у них — самообслуживание и поднос к телевизору: гренки, блины, варёные яйца — ритуал, означающий, что воскресным вечером Марианна ничего не готовила; затем они голосовали, что будут смотреть: футбол или фильм; воскресными вечерами они всегда смотрели телевизор всей семьёй — профиль Симона выделялся в тусклом свете торшера. Марианна обернулась: Шон подошёл к балконной двери и смотрел на неё, прижав лоб к стеклу; к этому времени Лу, растянувшаяся на диване, уже уснула.
105
Название краски, определение её тона. Серая пейна — холодная тёмная основа для создания теней.
Ещё один звонок; ещё один телефон, вибрирующий на столе; ещё одна рука, тянущаяся к мобильному: её украшало золотое кольцо — широкое, матовое, со спиральной насечкой; ещё один голос, сменивший трель звонка; голос, словно пропущенный через мясорубку, — мы можем понять почему, ведь на экране мобильника высветилась надпись «Арфанг, хир.»: алло? Ещё одно известие, его ждали — это можно было прочесть по лицу женщины, взявшей трубку: волнение исказило её лицо, но потом его черты снова разгладились.
— Есть сердце. Совместимое. Бригада врачей отправится за ним немедленно. Трансплантация назначена на эту ночь. Будьте в хирургическом блоке около полуночи.
Повесив трубку, женщина начала задыхаться. Она повернулась к единственному окну в комнате и стала вставать, чтобы открыть его; оперлась обеими руками о письменный стол, чтобы подняться: три следующих шага дались с трудом — а сколько усилий ещё понадобится, чтобы повернуть шпингалет. За рамой притаилась зима — застывшее, полупрозрачное, ледяное панно. Оно впитало в себя звенящий уличный шум, ставший приглушённым, словно вечерний гул в провинциальном городе; нейтрализовало скрип надземного метро, тормозящего на входе у станции Шевалере; сцапало запахи и швырнуло в лицо охапку замёрзшего воздуха, холодная, липкая плёнка; женщина вздрогнула, медленно перевела взгляд на другую сторону бульвара Венсана Ориоля и остановила глаза на окнах здания напротив: именно там находилось кардиологическое отделение госпиталя Питье-Сальпетриер, которое она посетила три дня назад для очередного обследования, показавшего, что состояние её сердца существенно ухудшилось; после этого кардиолог дал заявку в Биомедицинское агентство, чтобы его пациентку внесли в список реципиентов, нуждающихся в срочной трансплантации: в листе ожидания её имя должно стоять одним из первых. Она подумала о том, что в данную минуту всё ещё жива, и сказала себе: я спасена, я буду жить; она говорила себе: а вот чья-то жизнь прервалась самым жестоким образом; она повторяла: сейчас, этой ночью; она пробовала на вкус полученное известие; она хотела, чтобы настоящее не кончалось, чтобы оно стало инертным; она говорила себе: я смертна.
Она ещё долго вдыхала зиму закрытыми глазами: синяя планета, завернувшись в газовую вуаль, дрейфовала в морщине у космоса; звёздный свет заливал опушки леса; рыжие муравьи суетились в липком желе у подножия деревьев; сады расширялись — мхи и камни, трава после дождя, тяжёлые кроны, корневища пальм; город распухал от влаги; дети, спящие в двухъярусных кроватях, открывали глаза и смотрели в темноту; она представила себе своё сердце: сочащийся, волокнистый комок тёмно-красной плоти, от которого отходят сосуды; орган, охваченный некрозом и слабеющий с каждым днём. Она снова закрыла окно. Надо собирать вещи.
Вот уже почти год Клер Межан жила в этой двухкомнатной квартире, которую сняла, даже толком не осмотрев: близость Питье-Сальпетриер и второй этаж — этого оказалось достаточно, чтобы она выписала какому-то типу из агентства чек на огромную сумму; грязная, маленькая, тёмная квартирка; карниз балкона третьего этажа, словно козырёк у фуражки, не пропускал дневного света. Но у неё не было выбора. Вот что значит быть больной, говорила она себе: сердце лишило её права выбирать.
Миокардит. Это слово она услышала три года назад на консультации в кардиологическом отделении госпиталя Питье-Сальпетриер. За неделю до того это был обычный грипп; она помешивала кочергой угли, потрескивавшие в очаге, и куталась в плед, а за окном, в саду, львиный зев и пурпурная наперстянка сгибались под порывами ветра. Она посетила врача в Фонтенбло, рассказала ему о высокой температуре, о ломоте в суставах и о внезапно навалившейся усталости, но забыла упомянуть о приступах сердцебиения, о боли за грудиной, об одышке при физической нагрузке; она связала все эти симптомы с переутомлением, с зимой, с отсутствием света, с общим истощением организма. Из кабинета Клер вышла с рецептами на противогриппозные препараты; по совету врача, она не выходила из дому и работала, лёжа в постели. Через несколько дней она всё-таки выбралась в Париж навестить свою мать — и потеряла сознание: давление упало, кожа стала синюшной, холодной и потной. Под вой сирены скорой помощи, клише из американского фильма, Клер доставили в реанимацию и приступили к «расследованию». Первичный анализ крови показал воспалительный процесс; скоро стало ясно, что сбоит сердце. Затем началась череда обследований: ЭКГ выявила электрическую аномалию; рентген показал, что сердце немного расширено; наконец, УЗИ установило сердечную недостаточность. Клер осталась в госпитале; её перевели в кардиологию, где продолжили обследование. Коронарография исключила инфаркт — тогда медики решили сделать биопсию сердца: Клер пронзили сердечную мышцу через яремную вену. Спустя пару часов был готов результат обследования — грозный девятисложник: воспаление миокарда.
Атаку развернули по двум фронтам: начали лечить одновременно и аритмию, и сердечную недостаточность, поскольку сердце выдохлось и больше не желало эффективно перекачивать кровь. Клер предписали полный покой, никакой физической нагрузки, приём противоаритмических средств и бета-блокаторы; также ей имплантировали дефибриллятор, чтобы предупредить внезапную смерть от остановки сердца. В то же время медики боялись вирусной инфекции, поэтому выписали пациентке иммунодепрессанты и мощные противовоспалительные средства. Но болезнь перешла в самую тяжёлую стадию, распространившись на мышечную ткань: сердце всё больше растягивалось, и каждая секунда промедления могла привести к летальному исходу. Разрушение сердца Клер было признано необратимым — весь консилиум высказался за трансплантацию. Единственный возможный выход, единственный шанс на спасение.