Читать не надо!
Шрифт:
Не теплее мои чувства и к писателям-бойцам. Тем, кто буквально понимает слово «верность», которые спят и видят, чтобы избавиться от непосильного бремени пера и схватиться за винтовку. Эти обычно пишут стихи; возможно, потому, что стихи больше подходят к бивуачной фронтовой обстановке. По возвращении с фронта они оказываются на содержании военных ведомств, хотя каждому хотелось бы стать министром культуры. В отличие от дубоватой социалистической поэзии их поздние законопослушные научные изыскания носят уже такие тягучие названия, как «Роль писателей в отстаивании национальной идеи в Отечественной войне 1991–1993 гг.». Даты в названиях меняются, потому что у каждой стороны имеются свои представления о том,
Мало симпатий вызывают у меня и писатели-тихони; те, что — ни рыба ни мясо. Никогда не знаешь, что у них на уме, и в конечном счете они всегда оказываются правы. Обычно они пропагандируют так называемое чистое искусство, создавая видимость, будто политика им глубоко чужда. Их приверженность чистому искусству означает, что творческая биография этих писателей, как правило, скудна, а книги их обычно имеют лаконичные названия: «Обломки», «Крупицы», «Пылинки». Они мало что получают от новых правительств, недоумевая поэтому поводу.
Еще есть диссиденты, наиболее активная группа писателей, и их я тоже недолюбливаю. Эти пламенные индивидуалисты, первыми раскрывающие рот, живут хуже других. Они теряют все и обычно оказываются за границей. Между тем все уже забывают, что провозглашали эти пламенные идеалисты, и их эмиграция кажется со стороны затянувшимся заграничным отдыхом. Со временем диссиденты становятся мизантропами. Они неудачники по природе. Никто их не любит, хоть их высказывания бывают верны.
Те, кто раскрывает рот в нужный момент, живут получше. Это — трезвые индивидуалисты с четким ощущением политического момента. Эти скатываются в диссидентство лишь тогда, когда риск минимален. И не только не упускают из рук то, что имеют, — собственность, родину и почетное положение дома, — но и светятся за границей в качестве оптимистов, бойцов за демократию. Этих любят все, потому что все любят оптимистов и людей при власти, а это — будущие ее представители.
В свое время, почуяв, что запахло политическими переменами, многие оказались диссидентами: перекроившиеся преступники, новообращенные националисты и коммунисты, фашисты и антифашисты, случайные и праздные политики и те, кто переходит из рыбы в мясо и обратно. Иные отправились во временную эмиграцию, чтоб быть поближе к зарубежным средствам массовой информации, на случай, если соберутся сделать некое заявление или совершить некий поступок. Ибо они уже поняли, что война не окончена и что наступило и для них время получить свое. Подобная публика проводит зиму в изгнании, а лето — на своих виллах на Адриатике.
Тот факт, что доморощенная интеллигенция не имеет оснований для оптимизма, не означает, что у изгоев дела обстоят лучше. В последние десять лет у всех воинствующих сторон возникли свои интеллектуальные звезды — защитники, ораторы, кавалеры государственных наград, наши лучшие друзья за рубежом: от французского философа Алена Финкелькраута, интеллектуальной суперзвезды хорватов, до его последователя, шустрого покровителя боснийцев, философа Бернарда-Генри Леви и до австрийского писателя Питера Хандке, горячего защитника сербов.
Я не могу утверждать, что политические симпатии названных иностранных интеллектуалов — чистый жест при отсутствии риска для себя лично или безобидная дань времени, которая, по их разумению, может добавить им значительный моральный вес. Это было бы несправедливо. Я не могу обвинить их и во вмешательстве в чужие дела, поскольку каждая мыслящая личность, в том числе и интеллигент, имеет право высказывать и отстаивать свое мнение по любому поводу. Было бы несправедливым также заявлять, будто истинным мотивом их политической деятельности является «ностальгия по империи» или жгучая тоска по «Балканскому экспрессу». Я не стану
утверждать, что «колониальное» высокомерие преграждает им путь к истинному пониманию вещей, поскольку подобное обвинение выглядит самоутешением высокомерного колониста. По правде говоря, что бы я ни сказала, все будет не так. Возможно, эти интеллигентные люди высказываются тем или иным образом просто потому, что их об этом просят. Сладкоголосым средствам массовой информации трудно противостоять. Интеллигенты всего лишь люди, и каждому важно быть востребованным.В целом война в бывшей Югославии участила умственный, нравственный и эмоциональный пульс европейской интеллигенции. Уже давно отжившие свой век ожили, воспрянув от спячки, и снова скакнули в свою традиционную роль, каковая в прежние времена, являясь воплощением горького нравственного компромисса, одновременно приносила и глубокое моральное удовлетворение.
Пожалуй, не только чувство выпадения из игры (в которой интеллигенция уже не защищена институтами, или пыльными академиями, или эстетическими иерархиями; в которой остается только чистая борьба за существование на рынке), но также и врожденная необходимость участия в ней на стороне добра склонила интеллигенцию к приятию того, что ей предлагалось. А предлагается ей короткая жизнь в рамках средств массовой информации: на телевидении, в газетах, в радионовостях, редкое участие то в публичной дискуссии, то в телефоруме.
Интеллектуалы — не политические аналитики, эту школу они не проходили, но опять-таки — ведь и немногие политики имеют надлежащее образование. Интеллектуалы — не военные и не государственные стратеги, хотя их нередко в эту сторону тянет, но опять-таки и военные стратеги — это зачастую бывшие владельцы пиццерий (как, например покойный министр обороны Хорватии), а государственные стратеги, во всяком случае в послевоенной Югославии, — это всего лишь бывшие полицейские, преступники, банкиры, псевдоисторики и Бог знает, кто еще. Средства же массовой информации предлагают интеллектуалам, ради чего они их и призвали, их прежние традиционные роли старейшин, моральных судей, священников, гуманистов.
Среди таких интеллектуалов встречаются те, кто, поправ в своей частной жизни моральные принципы, приобретают вновь не без помощи средств массовой информации — моральную ауру. Есть такие, кто искренне верит, будто их слова изменят мир, изменят человеческие судьбы и склонят чашу весов в сторону добра. Имеются и такие, кто получает от всей этой затеи свою небольшую выгоду: постоянное мелькание их имен в средствах массовой информации — коммерческий плюс, и они смогут продать еще одну книжку, получить еще одно приглашение на конференцию, дать еще одно интервью.
Имеются и такие, кто обожает средства массовой информации, и те, кого обожают средства массовой информации. И такие, которые получают большее удовлетворение от собственного участия в определенном событии, чем от самого события. Я знаю одного писателя, который систематически записывает на магнитофон все свои телеинтервью.
— Я уже лет десять тому назад говорил, что вся эта история завершится в Косово! — утверждает этот писатель, щедро, с нескрываемым удовольствием на физиономии раздавая заявления насчет войны.
Есть циники, полагающие, что сегодня политика — область, доступная каждому: если актеры, преступники, писатели, бандиты, недоумки и убийцы могут становиться президентами, — значит, и сама политика больше не является уж такой сложной наукой. Есть тайные наркоманы, жаждущие кайфа от мощных страстей и кровавых событий, кровавейшим апофеозом которых является война. Имеются в каждой провинции политические и академические авторитеты, и эти — самые кровожадные, потому что обычно ненавидят вверенное им захолустье, но из лап своих в жизни его не выпустят. И наконец, есть такие интеллектуалы, чей отважный анализ, безжалостная критика и разумная, не коррумпированная позиция сохраняют у нас веру в незаменимую роль интеллектуалов в общественной жизни.