Читая Тэффи

– Я, мусью, теперь прямо боюсь из дому выходить.

– Чего же так?

– Да, говорят, скоро начнут антиллигенцию бить. Ужасти как боюсь!

Встретила в одном доме приехавшую из-за границы баронессу, та возмущалась, отчего в России нет до сих пор карманьолы?

– Какая же революция без карманьолы? Карманьола веселая песенка, под которую пляшет торжествующий народ. Я напишу музыку, а кто-нибудь из ваших поэтов пусть напишет слова…

Публицисты писали бичевавшие строй статьи и сатиры, старые генералы брюзжали на скверные порядки, нелестно отзывались в приватных беседах о личности царя. В Петербурге поставили запрещенную пьесу «Зеленый попугай» из времен французской революции, всенародно любимую благочестивую «Ниву» вытеснил «Пулемет» Шебуева, на одной из обложек которого красовался отпечаток окровавленной ладони, черт-те что! Встретила как-то старую приятельницу матери, вдову видного сановника, сподвижника и друга реакционера Каткова. «Хочу почитать «Пулэмет», – сообщила. – Сама купить не решаюсь, а Егора посылать неловко, он не одобряет новых веяний» (Егор был ее старый лакей).

– Надин знакома с социалистами, – подразнила как-то мать старшего брата, бывавшего в придворных кругах.

«Ну, начнется буря», – подумала она.

– Ну, что ж, дружок, – лукаво улыбнулся дядюшка, – молодежь должна шагать в ногу с веком.

Так-то!

Восторженный ленинец Прокофьев всерьез, судя по всему, вознамерился приобщить ее к социалистической идее. Знакомил с друзьями. С загадочной особой Валерией Ивановной, которую на самом деле звали иначе, «Валерия Ивановна» было ее кличкой. С товарищем Каменевым, товарищем Богдановым, товарищем Фин-Енотаевским, товарищем Коллонтай. Собравшись в круг товарищи горячо говорили о малопонятных вещах. О съездах, резолюциях, кооптациях. Повторяли часто слово «твердокаменный», ругали каких-то меньшевиков, цитировали Энгельса утверждавшего, что на городских улицах вооруженная борьба невозможна. Привели однажды простого рабочего, товарища Ефима. В дискуссиях Ефим, как и она, не участвовал, молча слушал, покашливал в кулак, мял кепку. Потом исчез («Арестован», – мимоходом заметил Прокофьев). Через несколько месяцев появился вновь, абсолютно неузнаваемый: новенький светлый костюмчик, ярко-желтые перчатки. Сидел рядом держа на весу руки.

– Перчатки боюсь попачкать, – объяснил. – Буржуем переодели, чтоб внимания не привлекать.

– Вы сидели в тюрьме? Тяжело было?

– Нет, не особенно.

И следом с добродушной улыбкой:

– На Рождество гуся давали.

Нравился ей заведующий редакцией товарищ Петр Петрович Румянцев. Вполне буржуазный тип, веселый, остроумный, любитель хорошо покушать и поухаживать за женщинами, часто посещавший литературный ресторан «Вена». Стоял у истоков первой большевистской газеты «Искра», успел побывать в ссылке, переводил Маркса, считался у большевиков выдающимся литератором.

Подошел как-то, присел рядом.

– Скверное настроение. У нас утонул пароход с оружием. Едемте, Надежда Александровна, в «Вену», а? Позавтракаем хорошо. Наши силы еще нужны рабочему движению.

– От сосисочек в томате не откажусь, – откликнулась она.

– Заметано!

Побывала в один из дней в гостях у товарища Коллонтай. Красивая молодая дама. Дворянка, генеральская дочь, пользовалась бешеным успехом у мужчин, была, по слухам, неразборчива в связях. Встретила их с Валерией Ивановной в роскошной гостиной. Великолепное бархатное платье, медальон-зеркальце на золотой цепочке до колен. Подали чай с печеньем, подъехали Прокофьев и Фин-Енотаевский. И снова пошла нудятина: «Энгельс сказал», «твердокаменный», «меньшевики», «кооптация». Разбирали мелкие партийные дрязги, поносили на чем свет соперничавших меньшевиков, мяукавших, по их словам, во время выступлений Ленина и Луначарского, пытавшихся уворовать («Можете вообразить?») кассовую выручку, которую большевикам удалось отстоять лишь пустив в ход кулаки.

Мелко, пошло, тоскливо.

Огорошил в один из дней Фин-Енотаевский.

– Назавтра назначено массовое выступление рабочих, – сообщил с порога. – Будут, вероятно, раненые, даже убитые, организуем в помещении редакции журнала «Вопросы жизни» медицинский пункт. Наняли фельдшерицу, вы будете ей помогать. Вот, держите… – порылся в бумажнике, протянул червонец. – Это на перевязочные средства и йод. Пойдите на Литейную, в дом номер пять, передайте доктору Прункину, чтобы был в редакции на Саперной ровно в три. Запомнили адрес? Литейная десять… то-есть пять, улица Прункина. О, господи! – схватился за голову, – что я такое несу! В пять, в пять, ровно в пять! – побежал к двери. – Доктор Литейный…

Сумасшедший дом, не иначе! И все же… На совести партийное поручение, в кошельке партийная десятка, действовать, действовать! Место, где располагалась редакция «Вопросов жизни», было ей хорошо знакомо, писала кое-что в сатирическую колонку журнала, редактор Бердяев предостерег ее однажды узнав, что она водится с большевиками: «Советую вам держаться от них подальше. Я всю эту компанию хорошо знаю, был вместе в ссылке. Никаких дел с ними иметь нельзя».

Нельзя? А как же партийное поручение?

Помчалась прежде всего на Литейную. Ни в доме номер пять, ни в доме номер десять о докторе Прункине не имели представления. Ночью не могла уснуть, прислушивалась: не стреляют ли? С тяжелой головой притащилась к назначенному часу в редакцию, столкнулась в дверях с Константином.

– Ну, как?

Тот пожал плечами:

– Да ровно ничего. Ложная тревога.

– У вас все ложное, Костя! – закричала. – Клички, конспирации, слова! Я сыта всем этим по горло! Во-о! – провела ладонью по горлу.

Минский ее успокоил: в любом деле возможны неувязки. Главное, ветер дует в наши паруса. Ворвался в заснеженной шубе, энергичный, возбужденный. Грел руки у печки, ходил глотая кофе по комнате, сыпал словами. Возглавил два дня назад легальную большевистскую газету «Новая жизнь». Тираж восемьдесят тысяч экземпляров, издательница – новая пассия Горького актриса Мария Андреева, в редколлегии сам Максим Горький, Луначарский, много видных социал-демократов.

– Ленин, представляешь! Прислал телеграмму, приезжает днями из-за границы, чтобы включиться в работу. Дали согласие на сотрудничество Леонид Андреев, Бунин, Бальмонт, Вересаев, Серафимович. В следующем номере идет мой «Гимн рабочих», перевел на русский «Интернационал». Ждем твоего участия, Надюша. Платим прилично, не хуже других. Эх, запалим огонек, дорогая, – закружил по комнате. – Мы наш, мы новый мир построим, – затянул фальцетом, – кто был ничем, тот станет всем!..

В постели быстро выдохся, лежал откинувшись, на подушке, дымил папиросой.

– У тебя на памяти живое свидетельство о бойне девятого января, – загасил папиросу. – Тема, сама понимаешь. Напиши что-нибудь. Как ты умеешь.

– Подумаю… – она гладила влажные волосы у него на груди, повела пальчиком вниз.

– Прости, сегодня я, кажется, не в форме…

Свесил ноги, нащупал тапочки.

– Надо заехать еще в типографию, – стал натягивать кальсоны, – посмотреть сигнальный экземпляр.

Два дня спустя она стала штатным сотрудником литературного отдела легального печатного органа большевиков вместе с Горьким и Зинаидой Гиппиус. В седьмом, октябрьском, номере газеты вышло ее стихотворение «Патроны и патрон». Вспомнила афишку на улицах за подписью столичного генерал-губернатора Трепова со словами: «холостых залпов не давать и патронов не жалеть», сочинила за пару часов стихотворный фельетон на смещенного с поста, отправленного на должность Дворцового коменданта генерала-расстрельщика:

«Спрятав лик в пальто бобровое

От крамольников-врагов

Получивши место новое,

Едет Трепов в Петергоф.

Покидая пост диктатора,

Льет он слезы в три реки.

Два шпиона-провокатора

Сушат мокрые платки.

«Ах»! подобного нелепого

Я не ждал себе конца:

Генерал-майора Трепова,

Благодетеля-отца.

Кто порядки образцовые

Ввел словами: «Целься! Пли!» -

В коменданты во дворцовые

Не спросяся упекли!

Ведь для них я был мессиею,