Читая Тэффи
Шрифт:
Она присела в поклоне чувствуя, что краснеет, он улыбнулся, произнес по-французски:
– Здравствуйте, мадемуазель блондинка.
– Здравствуйте, монсеньор…
То ли просипела горлом, то ли просвистела. Махнула торопясь сестре:
– Забегу позже, пока…
Волнующие воспоминания, родной, далекий Петербург! Там жизнь. Театры, концерты, выставки художников, ученые лекции. У людей какие-то цели. Занимаются благотворительностью, веселятся на балах, ездят к цыганам, продуваются в пух и прах за игорными столами, стреляются из-за женщин на дуэлях. А здесь, бог мой! Именины, крестины, молебствия с приходским батюшкой. Год за годом, одно и то же. Бесконечные гостевания: одни гости уезжают, другие приезжают. Крики, шум, звон тарелок. Безумно веселы, говорят одновременно, не слушают друг
Не забыть случай. Лесник затащил во двор деревенского парня: поймал на порубке. Отнял топор, наказал отработать в страдную пору, иначе в суд. Парень, злой, красный, в распахнутой рубахе, молча слушал, смотрел затравленно на лесника. Ей было стыдно, спряталась за крыльцо, чтобы парень ее не увидел.
– Лесник у него даже пояс отнял, – поведала вечером Владиславу.
– И правильно сделал, – последовал ответ. – Иначе мы скоро без леса останемся.
Странное бесчувствие…
Прокатилась в пику мужу одна заграницу. Побывала в Мадриде, Риме, Париже. Свободно путешествующая русская дама, молодая, свободная, беспечная. Забота одна: напомнить тоскливому педанту, чтобы вовремя выслал деньги. На туалеты к лицу, духи, крем для рук, пудру, массаж. Вернулась, ничего этого, оказывается, не надо: ты не головокружительная кокетка, а матушка-барыня, мать подрастающих дочерей и болезненного сынишки, купленный кружевной пеньюар на ночь тебе надевать смешно, потому что получишь в нем не утренний букет от отельного донжуана, а известие из сморщенных губ ключницы о том, что две коровы передоились, а одна стельная, а остальных и считать нечего, все одиннадцать дадут разве что общими силами четыре стакана молока, и что кучер выхлестнул вороному глаз, а деревенские ребятишки клубнику обтоптали, а прачка все шелковое белье ржавчиной перепортила, а повар пьет, а садовник малину продал, а куры не несутся, а свинью скотница не доглядела и она своих поросят сожрала, а если лакей клянется, что не свинья сожрала, а сама ключница, так это он врет, потому что живет с поваровой женой, и все они заодно и одним миром мазаны, а ей, ключнице, никаких поросят не нужно, хоть озолоти ее, а конюха напрасно выгнали, он теперь грозится гумно сжечь, и, конечно, барыне самой за всем не доглядеть, у ней сил не хватит…
Мужа она почти не видит. Баллотируется в земские гласные, председательствует в уездном общественном собрании, член местного комитета Красного Креста. Встает после завтрака, целует торопливо в щеку: «До вечера, дорогая». В уезде сплетничают о его связи с некоей особой содержащей модный магазин в Могилеве, ее это почти не трогает, чувства к нему давно остыли нет близости, понимания. Теплый когда-то дом сделался немилым, дуют из щелей ледяные сквозняки. Спасение от тоски – по-прежнему книги. Весной Тургенев, летом Толстой, зимой Диккенс, осенью Гамсун…
Дети ушли с бонной на прогулку, она сидит за обеденным столом в одиночестве, есть не хочется, ковыряет безразлично в тарелке. Заглянула горничная, смотрит участливо.
– Полегче чего-нибудь, барыня? Рыбку паровую?
– Спасибо, не надо, Адель.
Идет на веранду, закуривает.
Курить стала недавно, втайне от мужа. Чистит сразу же зубы, жует лавровый лист.
– Ты случайно в шкафу гусара не прячешь? – шутит в спальне Владислав.– От подушки табаком несет.
– Прячу, – роняет она холодно. – Двух попеременно.
– Эх, спинку бы кто на ночь почесал… – позевывает муж. – Устал чего-то сегодня, – поворачивается на бок. – Спокойной ночи, дорогая.
– Спокойной ночи.
Пробудилась однажды в темноте спальни объятая ужасом. Снилась лесная погоня, волки.
– Влад! – закричала, – зажги скорей свечу!
– Это совершенно невыносимо! – он сидел в ночной рубашке, голос злой. – Поезжай, сделай милость, к своей умнице-маменьке, которая сделала из тебя истеричку! Чудесное воспитание, нечего сказать! Днем ревет, ночью орет!
Никакие нервы с тобой не выдержат!Утром сидела непричесанная на подоконнике.
«В Америку что ли убежать?»
Мечтали когда-то с Леночкой начитавшись Майн Рида и Фенимора Купера убежать из дома в американские прерии. Сушили тайком сухари, запасались бисером для торговли с туземцами, видели себя скачущими на диких мустангах женами «Ястребиного Когтя» и «Орлиного Глаза» охотящимися на буйволов. Не получилось: засосала жизнь. Уроки, сольфеджио, куча скучных дел. А мечта не умирала. Повзрослев, оставшись вдвоем сидели обнявшись у окна, перемигивались заговорщицки:
–Убежим?
– Давай!
И радостно смеялись.
В детстве, чтобы быть счастливой, достаточно было малости. Шла шестилетней по улице, увидела, как из-за поворота вывернула конка. Белые, изумительной красоты лошади, красный вагон, люди смотрят из окон, на подножке кондуктор с золотыми пуговицами и фуражке с кокардой трубит в золотую трубу: «Ррам-рра-раа!» Будто солнечные брызги звенели и вылетали из раструба искрящимися брызгами.
– Лена, – закричала придя домой, – я видела конку!
Ни о белоснежных конях не рассказывала, ни о красном вагоне, ни о кондукторе с золотой трубой из которой брызгало солнце, а маленькая сестренка поняла. По выражению ее лица, радостному голосу: встретила по дороге счастье!
Все это потом куда-то ушло, краски мира потускнели, стали черно-белыми, утратила способность быть счастливой просто так. Гимназисткой девятого класса оказалась по какому-то случаю на окраине города. Июльская жара, пыль, поблизости ни одного извозчика. Стояла озираясь на загаженном тротуаре, увидела подъезжавшую к остановке конку. Рассохшийся, облепленный пассажирами вагон с открытыми окнами тащила из последних сил тощая кляча с распаренными боками, в печальных ее глазах читалось: «Сдохнуть бы вам всем назло, пешком потопаете по жаре». Она поднялась по ступенькам, взяла билет. Унылый кондуктор сипло протрубил в рожок. В заполненном людьми вагоне нечем было дышать, пахло раскаленным утюгом. Она нашла свободное место, села – моментально пристроилась рядом развязная личность, произнесла дыша в лицо соленым огурцом: «Разрешите вам сопутствовать». Не говоря ни слова она встала и вышла на площадку…
В дверь стучат, горничная принесла свежую почту. Пачка газет, казенные письма мужу. Вскрыла ножницами бандероль: настенный календарь на новый, 1901-ый, год. Двадцатое столетье на дворе, бог мой! Прошла к окну, отогнула занавес, смотрела на сугробы во дворе, заснеженные крыши, утопавший в снегу лес. Устала от бесконечной зимы, волчьего воя за окнами по ночам. Съездить что ли к парикмахеру в Могилев, привести себя в порядок к Рождеству? А после заглянуть во всей красе в модный магазин мужниной пассии. Пройтись небрежно среди полок, купить что-нибудь из галантереи, вызвать через приказчика хозяйку. «Так это вы? – спросить прищурясь. – Полагала, что у мужа лучше вкус»…
Глупо как, пошло, бр-рр!
Прошла к шифоньеру, отворила створку, принялась перебирать платья, юбки. Извлекла из нижнего ящика купленную на прошлогодней ярмарке в Житомире котиковую шубку. Ни разу не надевала: зачем? Намного удобней ходить по-деревенски, в бараньем полушубке. И в валенках с калошами.
– Адель! – закричала в открытую дверь. – Поезжайте на станцию, закажите мне билет в Петербург на будущую неделю!
2.
За синей птицей
Откланялся кордебалет, вновь пошел занавес, зал гремел аплодисментами. Из-за кулис за руку с Сергеем Легатом выпорхнула бабочкой Кшесинская в диадеме и колыхавшихся ажурных тюниках поверх очаровательных ножек только что протанцевавших на бис в стремительной круговерти тридцать два фуэте.
«Виват, Кшесинская! Браво! Брависсимо!» – слышалось со всех сторон. Летели с балконов цветы, в проходах обгоняя друг друга спешили к авансцене с корзинами роз, гиацинтов и лилий балетоманы. Аплодисменты то затихали, то возобновлялись с новой силой, выбегавшая на поклоны примадонна застывала у рампы наклонив головку в грациозной позе, уносилась стремглав сопровождаемая партнером, возвращалась на очередной шквал рукоплесканий…