Читайте старые книги. Книга 2

В такой ситуации библиографы не требовались; охотников читать книги Барри, Дювера и Коиффто не находилось. Пришлось библиографии искать убежища в филологии, в истории литературы, в ученой критике, да и это произошло гораздо позже, когда начал публиковать свои порой рискованные, но неизменно остроумные измышления Ламоннуа, а особенно когда обнародовал свои обширные разыскания неутомимый Бейль ^{358} , литератор трудолюбивый, вдумчивый и своенравный, который, желая создавать все заново, тянулся к хаосу, как другие тянутся к свету. Предшествующий период может похвастать только высокоученым Габриэлем Ноде, чей бесценный труд, известный под названием ”Маскюрат” ^{359} , всегда будет доставлять наслаждение библиофилам.

В XVIII столетии была если не создана, то узаконена библиографическая система Габриэля Мартена ^{360} , которая действует и поныне и которой, надеюсь, суждена долгая жизнь, если, конечно, в эпоху, когда все помешаны на прогрессе, вернее, на переменах и ценят лишь собственные изобретения, что-либо имеет шанс прожить долго. Не то чтобы система Мартена была строго философическойв том смысле, какой приобрело это слово в наши дни, и могла поспорить с классификациями Бэкона или Лейбница, но у нее есть другие достоинства, которые заслуживают внимания, во всяком случае, с точки зрения практической. Она проста, ясна, доступна; она без большого труда охватывает бесчисленные и причудливые формы, в которые человеческая фантазия облекла свои творения, и, что самое важное, она освящена великолепными каталогами, сделавшимися классикой библиографии, — каталогами, которые вскоре станут единственными памятниками ”эпохе библиотек”, миновавшей, и притом безвозвратно.

Нынче люди покупают книги для дела, по необходимости. Книги держат в доме из приличия, из хвастовства, из прихоти, но все давно забыли, что такое библиотека. Даже правительства уже не помнят первоначального значения этого слова; под библиотекой они разумеют отапливаемое помещение, где на потребу бездельникам хранятся поучительные и развлекательные книги и откуда ученые, которым недостает денег, чтобы покупать книги, и богачи, которым недостает для этого учености, могут на время брать их домой. Изменять библиографическую систему в эпоху, когда библиография, по сути дела, живет только прошлым, — значит уподобляться тем славным мужам, которые, радея о пользе французского языка, изменили его орфографию ^{361} сразу после того, как, по всеобщему признанию, завершился классический период развития французской словесности. Это самая большая услуга, какую можно было оказать будущим читателям — теперь они смогут безошибочно опознавать книги, достойные прочтения. Порой я думаю, что рано или поздно наступит время, когда книгопродавцы будут отмечать в своих каталогах книги, вышедшие ”до новой орфографии”, подобно тому, как сегодня торговцы эстампами отмечают гравюры, оттиснутые ”до печатания всего тиража”. Прекрасная эпоха нашей литературы, которую завершает творчество г-на де Шатобриана, заслужила, чтобы ее четко отграничивали от всего, что пришло ей на смену. Теперь понятно, как это сделать.

Гийом Франсуа Дебюр, выпустивший в 1763 году первый во Франции серьезный труд по общей библиографии, точно следовал системе Габриэля Мартена, хотя у него достало бы и ума, и знаний на то, чтобы ее исправить — и испортить. Его ”Назидательная библиография” ^{362} написана человеком добросовестным, чьи просчеты — дань эпохе. Великий век, последние отзвуки которого еще слышны в творчестве Монтескье, Бюффона и Вольтера, не испытывал никакой благодарности к истинным создателям языка, на котором изъяснялся, а к литературам других народов относился с необоснованным презрением, проистекавшим не в последнюю очередь из постыдного невежества. В эпоху, когда Кальдерона считали ”ничтожным шутом” ^{363} , Шекспира — ”пьяным дикарем” ^{364} , а в ”эпических циклах” ^{365} (говоря современным языком) видели только ”неловкий, грубый стих тех варварских времен”, возможности библиографии были весьма ограничены. Сегодня это высокомерие, которое не пристало даже гениям, было бы особенно неуместно; впрочем, надо отдать должное нашей эпохе — мы не только не презираем наследие предков и творения чужеземцев, но, напротив, готовы впасть в противоположную крайность. Поэтому со времен Дебюра библиографическая наука развивается с необычайной быстротой и границы ее благодаря рвению исследователей расширяются с каждым днем. Ведь всякий библиофил так же жаждет пополнить перечень редких книг, как премудрый Лонуа ^{366} жаждал сократить перечень святых.

Не прошло и четверти века, как нашелся человек, вознамерившийся заполнить многочисленные белые пятна, которые, к сожалению, остались в любопытном сочинении Дебюра. То был Дюкло, чей ”Библиографический словарь” вышел в свет под именем Кайо ^{367} . Книга эта не более чем компиляция лучших каталогов XVIII столетия, сделанная без разбора и без вкуса, однако библиофилы встретили ее с радостью, поскольку Дюкло не только расположил книги по алфавиту авторов — порядок наименее разумный, но наиболее удобный из всех, — но и указал цену каждой, чем бесспорно оказал собирателям большую услугу, хотя цены эти с тех пор не раз менялись. Г-н Брюне, руководствуясь накопленным опытом, избрал тот же путь, но при этом не забыл и о столь необходимой для библиотекаря и книгопродавца классификации: расположив бесчисленные статьи своего учебника в алфавитном порядке, он, набравшись терпения и храбрости, составил великолепный систематический указатель, который останется образцом подобного рода работ. Я не стану долго распространяться об ”Учебнике книгопродавца и любителя книг” г-на Брюне, ибо есть труды, заглавие которых говорит само за себя, как есть авторы, которые добиваются успеха сами, без помощи рекламы и рецензий.

Чтобы убедиться в успехе ”Учебника”, достаточно вспомнить, что меньше чем за двенадцать лет три издания этой книги были полностью распроданы; нынче невозможно купить даже третье, последнее по времени издание — таким образом, ”Учебник” сам сделался одной из тех редких и дорогих книг, историю которых запечатлел. Могло показаться, что г-н Брюне не собирается еще раз издавать свой труд, тем более что превосходное трехтомное дополнение, вышедшее около десяти лет назад, избавляло его от необходимости затрачивать гигантские усилия на полную переработку книги; однако есть умы, исполненные великодушного упорства; они не знают покоя до тех пор, пока в той области, которую они избрали предметом своих занятий, остаются белые пятна. К этой бесстрашной и неутомимой плеяде ученых, которая, казалось, угасла вместе с последними монахами бенедиктинского ордена, и принадлежит г-н Брюне.

Итак, сегодня, когда я пишу эти строки, четвертое, последнее издание ^{368} ”Учебника” дошло до шестой части и близится к завершению; причем не подумайте, что перед нами — одно из тех переизданий, где лентяй издатель, устав от работы с одними и теми же именами и названиями, изменяет лишь дату на титульном листе. Четвертое издание ”Учебника” г-на Брюне гораздо справедливее было бы считать совершенно новой книгой — так терпеливо и тщательно выверил автор ее содержание вплоть до мельчайших подробностей. Не говоря уже об объемистом дополнении под названием ”Новые разыскания”, которое автор существенно расширил, исправил и ”растворил” в новом издании, во всей книге почти не осталось страниц, где не прибавилось каких-нибудь любопытных и забавных деталей и где библиофилов не ждет новая пища для размышлений, новый предмет для разысканий; в особенности это касается раздела, посвященного старым французским прозаикам и поэтам, пользующимся нынче всеобщей любовью. Более развернутыми стали также критические и филологические примечания, и я не побоюсь сказать, что в целом они составляют весьма занятный курс истории литературы, который стоит иных многотомных исследований.

Итак, в этом великолепном перечне сокровищ литературы, накопленных за прошедшие столетия, нет лакун; напротив, я опасаюсь, как бы через полвека потомки наши не обнаружили в нем кое-что лишнее, а именно сочинения некоторых нынешних авторов, которыми г-н Брюне, пекущийся о полноте своей библиографии, не счел возможным пренебречь. Подобная щепетильность представляется мне чрезмерной. Не стоит путать библиографию с книжной торговлей и ставить на одну доску чудесные сокровища нашей старины и книжную продукцию, которой завалены все магазины. Там попадаются такие изделия, которые никому и в голову не придет купить.

К этим безрадостным соображениям, которые, уверяю вас, в первую очередь касаются моего собственного творчества, я мог бы при желании добавить пять-шесть въедливых придирок; г-н Брюне, который и сам виртуозно владеет искусством критики, наверняка не обиделся бы на меня. Господи! Ведь выискивать недостатки в трудах, требующих великого терпения и точности, где одна-единственная неверная цифра — грубая ошибка, где важно все, вплоть до диакритических знаков, — легче легкого. Отчего г-н Брюне пишет фамилию Поля Контана (Contant), поэта-аптекаря из Пуатье ^{369} , с непроизносимым ”s” на конце, хотя сам Контан всегда писал свою фамилию с непроизносимым ”t”, о чем свидетельствует хотя бы его трогательный девиз: ”Дарами Господа доволен” (contant). Конечно, этой погрешности далеко до ошибки Мерсье де Сен-Леже, который перепутал Поля Контана с Пьером Констаном, автором прелестной поэмы ”Пчелы” ^{370} , первое и лучшее издание которой (Париж, 1582, 4°) ускользнуло от внимания г-на Брюне, но все равно негоже искажать фамилию Поля Контана, написание которой Сцевола де Сент-Март запечатлел в латинских стихах Ad Paulum Contentum. Сказанное выше — один из образцов той критики, благодаря которой нетрудно прослыть человеком редкой учености, ибо, замечу к слову, сегодня утром во всей Франции, включая Пуатье, среди всех прилежных и образованных людей, включая аптекарей, не наберется и десятка людей, которые твердо знают, как следует писать фамилию Поля Контана, аптекаря из Пуатье. Теперь эту библиографическую подробность, без которой человечество обходилось доныне и обошлось бы в дальнейшем, можно считать раз и навсегда выясненной.

О Господи! Когда вспомнишь, что на каждой странице ”Учебника” не меньше сотни абсолютно верных сведений, касающихся имен, прозвищ и титулов, заглавий книг и мест издания, имен издателей, дат и форматов, не меньше сотни проницательных оценок и замечаний, возражений и разъяснений; когда поймешь, что, следовательно, ”Учебник” содержит не менее четырехсот тысяч подобных фактов, которые автор должен был один за другим проверить, причем мало было отыскать надежный источник, нужно было еще, чтобы не наврал переписчик, не ошибся наборщик и не зазевался корректор; когда, наконец, испытаешь на собственной шкуре все те опасности, с которыми сопряжено это ужасное занятие — составление словаря, казавшееся Скалигеру мучительнейшей из пыток ^{371} , то неизбежно сочтешь замечания вроде тех, что я — впрочем, с самыми добрыми намерениями — осмелился высказать, в высшей степени ребяческими и мелочными и, более того, в высшей степени несправедливыми и жестокими. Неудивительно поэтому, что я не хочу злоупотреблять преимуществами, которые дает мне моя безжалостная память, и оставляю свои ”микроскопические”придирки для списка опечаток.

Я не могу закончить статью, хотя она и без того чересчур длинна, не выразив признательности г-ну Сильвестру ^{372} , с любовью и тщанием напечатавшему книгу г-на Брюне. Форма этого классического библиографического труда под стать его содержанию — а такая похвала говорит сама за себя. Конечно, и в это издание вкрались неточности, неизбежные в столь объемистом труде, но их очень мало, и подробный список опечаток легко поможет этому горю. Однако слова non paucis offendar maculis [49] применимы к типографам и издателям не меньше, чем к поэтам. В наши дни многие прочно забытые сочинения входят в моду благодаря нарядным иллюстрациям, поэтому можно лишь приветствовать идею издателей воспроизвести в ”Учебнике книгопродавца” типографские марки, помогающие распознать бесчисленные анонимные издания. Конечно, поскольку книги в учебнике расположены по алфавиту авторов, эти драгоценные факсимиле напечатаны без всякой системы и отыскать ту или иную марку, если ты не знаешь, кому она принадлежит, можно только случайно; однако тираж ”Учебника” не так велик, чтобы доски, с которых печатались марки, нельзя было использовать еще раз, и ничто не мешает автору расположить марки по месту и времени издания и либо опубликовать в специальном труде ^{373} , которому будут рады все библиофилы, либо приложить к ”Учебнику” указатель ксилографий, который, как и указатель систематический, не только не будет лишним, но послужит книге к пользе и украшению. Если какой-нибудь предприимчивый издатель решится осуществить один из этих двух вариантов, я заранее прошу его от лица всех библиофилов уделить внимание виньеткам, заставкам и буквицам Эльзевиров, а также весьма своеобразным маркам Вольфганга ^{374} ; ведь эти украшения — едва ли не единственные верные приметы, по которым можно опознать дивные книги, все сильнее и сильнее привлекающие собирателей.

49

<Среди блеска> несколько пятен мелькнут ( лат.; Гораций. Наука поэзии, 352; перевод М. Л. Гаспарова).