Чм66 или миллион лет после затмения солнца

Убили негра, ай, яй, яй… Ни за что ни про что, суки замочили…

Формальный отсчет вхождения Франции в зиндан следует начинать с июня 1976 года. Клубные команды Испании, Италии, ФРГ,

Франции стали приглашали поиграть иностранцев у себя с конца 50-х. В те времена более всего легионеров играло в Италии и Испании. В середине 70-х случилось прежде немыслимое – французы переплюнули испанцев с итальянцами – выходцы из колоний стали играть не только за клубы, но и национальную сборную. Чемпионат Европы 76 стал годом открытия не только Платини, но и Трезора. Морис Трезор в сборной

Франции играл опорным полузащитником. Имя и фамилия у гуталиново-глянцевого африканца характерны. С одной стороны как будто Морис, что чуть ли не Шевалье, с другой – Трезор, с которым по известному присловью на границе трухать никак нельзя.

Трезор бегает гепардом, играет широкозахватно. Он надежно подпирал сзади созидательные нырки по полю Платини…

Турки по головам едут прямо в Амстердам… Лабрадор…

Гибралтар…

Владимир Максимов говорил и писал, что Штаты падут жертвой своих бывших рабов – негров. "Когда-нибудь Юг поглотит Север", – предрекал во второй середине ХХ века губернатор штата Алабама Джордж Уоллес.

Юг уже поглотил Север. "Они (негры) путем смешанных браков хотят просветлить свою кожу", – делился в 65-м с польским журналистом расист из Чикаго. Белый американец ошибся. Черным уже недостаточно затемнения белокожих. Полыхавшие в 65-м Ньюарк, Детройт, беспорядки по стране после убийства Лютера Кинга в 68-м нагнали страху на бледнолицых настолько, что повальная отмена во всех южных штатах расовой сегрегации заняла не больше месяца.

Мария, пососи, Мария… Мария, пососи,

Мария…

Полицейские давно не ездят по вызовам в Гарлем. Пусть сами разбираются, а еще лучше, пусть друг друга поубивают. Но это копы. У них оружие, за себя в случае чего, они могут постоять. Сегодня белый обыватель боится искоса посмотреть на черного, потому и прячет страх за искусственной улыбкой.

Юлиан Семенов считал, что Америку погубит техника. На месте ультралевых я бы поостерегся радоваться обреченности "технотронного мышления нации". Объективно, с Америкой Запад и Восток связывает надежды человечества. Миром движет разность потенциалов.

Выравнивание потенциалов, чем собственно и способно обернуться крушение Америки, ввергнет мир в хаос. Юлиан Семенов прав: бойся простоя. Римскую Империю сгубили не гунны как таковые. Гунны не причина, это следствие постижения мира патрициями созерцательностью.

Где сегодняшние гунны? Атилла кружит со своими отрядами не обязательно поодаль от границы.

Глава 27

Маша и Медведь

В то лето перед самым закрытием Совета по присуждению степеней по общей энергетике защитились Шастри и Шкрет. Без предупреждентия ушла в ВУЗ Фая. Ее уход застал врасплох. Без нее лаборатория на время опостылела.

Фая поняла: в КазНИИ энергетики она не дождется места в аспирантуре. Просить за себя она не умеет, дожидаться, когда о ней наконец вспомнят, опасно – можно растерять все желания.

Зяма не терял надежды поступить в аспирантуру КазНИИ энергетики.

– Бек, скажи, ты в какую аспирантуру хочешь? В очную или заочную?

– спросил Толян.

– Тебе какая разница?

– Большая. Жаркен говорит, что твоя маман не дает ему продыха и он вынужден место в заочной аспирантуре отдать тебе.

– Мне все равно. Хотя нет… По мне лучше очная аспирантура.

– На кой тебе очная?

– Можно совсем на работу не ходить.

– Ты не шутишь? Точно хочешь в очную?

– Че хэ бэ.

– Тогда хоп майли.

Зачем Зяме аспирантура? Статей у него как грязи. С его башкой ему бы припасть к столу на полгода и дисер готов.

Жаркен делает вид, что для него в диковинку зямины закидоны и в последнее время докапывается к нему из-за отставания по ЭММ. Похоже, что на моделях он собирается поставить крест.

– Я человек на уровне, – время от времени напоминает о своем местоположении в обществе Каспаков.

Что означает уровень, он не раскрывает. Без того понятно, что это, что-то такое, что нас, его подчиненных, с ним непримиримо разделяет.

" Заведующий лабораторией никого не дергал без дела, не выделял в коллективе любимчиков, пресекал наушничество в любой форме. Его профессиональное мастерство складывается из дара выводить из потемок теорий и фактов самое главное, квинтэссенцию проблемы, из поразительной трудоспособности, из умения находить точные образы в науке. Его обаяние трудно передать словами. Каспаков от души хохочет над тонкой шуткой, без апломба объясняет молодому сотруднику, то, что она забыл усвоить в вузе. Про характер не скажешь: тайна за семью печатями. Может, как ребенок, закапризничать с деланно надутым лицом. Его щемящую человечность не заслоняют нечастые разносы, которые он устраивает подчиненным. Если видит, что переборщил с назиданиями, мучается, переживает больше самого воспитуемого. Был случай, когда он до гипертонического криза бился за бытовую устроенность своего сотрудника. Незащищенность его души проистекает из абсолютизации им человеческого в человеке.

Шеф принадлежит к тому же поколению, что и Зорков. В начале пятидесятых Каспаков с отличием заканчивает МВТУ им. Н.Э. Баумана.

Его товарищи-бауманцы вспоминают, как выпускник сельской школы из под Акмолинска помогал им усвоить премудрости матанализа, начерталки, сопромата. После он работал на заводе. В пятьдесят восьмом пришел в КазНИИ энергетики. Наш директор, крупный ученый, академик АН КазССР Шафик Чокинович Чокин сразу выделил способного специалиста. Как-то походя, между прочим, играючи, Каспаков защитил кандидатскую. Мне знаком один профессор от экономики, умеющий хорошо сидеть в президиуме с физиономией "лопатой", но у которого и под пыткой на дыбе не выбить вразумительного признания о его вкладе в науку. Одаренные люди, видя менее способных, но более преуспевающих, нередко злословят, брюзжат. Я ни разу не слышал, чтобы шеф когда-нибудь позлорадствовал по поводу неудачного публичного пассажа его коллеги.

… В начале семьдесят седьмого у шефа освободилось два места в аспирантуре. Я пришел к нему и спросил: могу ли я рассчитывать на одно из них. Он поставил вопрос так: в лаборатории кроме тебя еще двое претендентов, а мест всего два. Двое эти уже проявили себя, причем один из них ведет тему бригады кандидатов наук. "Я конечно, знаю, на что ты способен, но это надо доказать публично, чтобы не было кривотолков, – сказал шеф. – Вот что, ты давай займись ВЭРами, а потом покажи, что за мысли у тебя по этому поводу появились". Я стал доказывать ему, что эту тему закрыл в своей работе Семенов. Каспаков рассмеялся: "Всю тему в науке еще никому не удавалось закрыть".

С тем я и ушел.

… Ко времени вступительных экзаменов в аспирантуру уволился один из претендентов. Вопрос решился, на первый взгляд, сам собой.

Ушедший парень был симпатичен мне своей искренностью, порывистостью, какой-то артистичностью, с которой он выполнял работу. В какой-то степени и он определял атмосферу в лаборатории.

Он знал себе цену и нередко давал знать об этом в своей группе, что, конечно же, раздражало его руководителя.

Парня легко можно было поймать на крючок хотя бы за то, что он, посидев минут пятнадцать за столом, внезапно исчезал, а потом его густой баритон раздавался во внутреннем дворе института, где он, по доброте душевной, с ключом на семнадцать залазил под автомашину помогать шоферам. После очередной его шефской помощи состоялся неприятный разговор. Мой друг разошелся не на шутку и на замечание своего роботообразного руководителя, пятой точкой осваивавшего премудрости науки, заявил, что он "за пятнадцать минут делает столько, что многим из нас не сотворить и за год". Его руководитель передернулся и позеленел от злобы. Где-то мой друг был прав, но с ним, как и со всяким истинно творческим человеком, было нелегко работать. Перед вступительными экзаменами в аспирантуру я пришел к нему в вуз, где он уже работал, за консультацией. Без тени обиды и сожалений, что было бы понятно, он мне здорово помог".