Чрево Парижа. Радость жизни

– Скажите, пожалуйста, ведь завтра вечером вы будете делать кровяную колбасу? – спросила, улыбнувшись, Нормандка.

Лиза холодно посмотрела на товарку. Злилась она редко, но зато гнев ее был упорен и неумолим. Сухо и неохотно она ответила:

– Да.

– Знаете, я обожаю горячую кровяную колбасу, только что вынутую из кастрюльки… Я зайду к вам завтра.

Луиза Мегюден поняла, что ей нечего рассчитывать на любезный прием. Она посмотрела на Флорана, как будто он ее заинтересовал; затем, точно не желая уйти, ничего не сказав и не оставив за собой последнего слова, посетительница имела неосторожность добавить:

– Я купила у вас третьего дня кровяной колбасы. Она была не особенно свежей.

– Не особенно свежей! – повторила колбасница дрожащими губами, вся побелев.

Лиза, пожалуй, еще сдержалась бы, чтобы не дать Нормандке повода вообразить, будто она позавидовала ее кружевному банту. Но соседки не только шпионили за ней – они приходили оскорблять ее. Это уже превышало всякую меру терпения.

Госпожа Кеню подалась вперед, упираясь кулаками в прилавок, и сказала немного хриплым голосом:

– Послушайте-ка, разве на прошлой неделе, когда вы мне продали камбалу, я пришла к вам и стала говорить при посторонних, что ваша рыба тухлая?

– Тухлая!.. Моя камбала тухлая?.. – закричала торговка, побагровев.

С минуту они стояли, наклонившись над блюдами и задыхаясь, онемевшие и страшные. Трогательной дружбы как не бывало; достаточно было одного слова, чтобы под приветливой улыбкой показались острые зубы.

– Вы грубиянка, – сказала Луиза, – ноги моей у вас никогда больше не будет!

– Ну да, как же, – возразила госпожа Кеню, – знаем мы, с кем имеем дело.

Рыбная торговка вышла, бросив забористое словечко, от которого колбасница задрожала с головы до ног. Эта сцена произошла так быстро, что ошеломленные мужчины не успели вмешаться. Лиза вскоре овладела собой. Она продолжала разговор, не делая ни малейшего намека на происшедшее. Когда вернулась приказчица Огюстина, которую посылали по делам, госпожа Кеню отвела Гавара в сторону и сказала ему, чтобы он не давал пока никакого ответа Верлаку; она бралась уговорить своего деверя, попросив на это самое большее два дня сроку. Кеню вернулся на кухню. Гавар увел Флорана. Когда они входили к Лебигру выпить по рюмочке полынной, торговец указал ему на трех женщин, разговаривавших в крытом проходе между павильоном морской рыбы и павильоном живности.

– Ишь как судачат, – сказал он с завистью.

Рынок опустел. Действительно, на краю тротуара сошлись мадемуазель Саже, госпожа Лекёр и Сарьетта. Старая дева разглагольствовала:

– Говорила я вам, госпожа Лекёр, что ваш зять постоянно торчит у них в лавке… Ну вот, видели?

– Как же, собственными глазами видела! Он сидел на столе и был точно у себя дома.

– А я, – подхватила Сарьетта, – не слыхала ничего дурного. Не знаю, что это вам приходит в голову.

Мадемуазель Саже пожала плечами:

– Вы судите так, моя красавица, потому что у вас самой душа нараспашку!.. Разве вы не видите, для чего Кеню приваживают к себе Гавара?.. Бьюсь об заклад, он оставит все, что у него есть, маленькой Полине.

– Вы думаете? – воскликнула госпожа Лекёр, позеленев от бешенства. Затем она продолжала страдальческим голосом, точно ей нанесли страшный удар: – Конечно, я женщина одинокая, беззащитная; этот человек может сделать все, что захочет… Слышите, как заступается за него племянница? Она позабыла, сколько стоила мне, и готова выдать меня с головой.

– Да нет же, тетя, – возразила Сарьетта, – ведь вы сами постоянно только бранили меня.

Между ними тут же произошло примирение, и они расцеловались. Племянница обещала, что не будет больше дразнить тетку, а тетка поклялась всеми святыми, что относится к Сарьетте словно к родной дочери. Тогда мадемуазель Саже посоветовала им, как нужно вести себя, чтобы заставить Гавара меньше транжирить свое добро. Они порешили между собой, что Кеню-Градели люди нестоящие и что за ними надо присматривать.

– Не знаю, что у них творится, – сказала старая дева, – но там пахнет чем-то скверным… Скажите-ка, что вы думаете об этом Флоране, двоюродном братце госпожи Кеню?

Три женщины еще ближе приблизились друг к другу и понизили голос.

– Вы ведь знаете, – продолжала госпожа Лекёр, – что он появился однажды утром в изодранных башмаках, в запыленном платье. Таким мы его тогда и увидели. Он был похож на вора, который только что совершил кражу… Я просто боюсь этого молодца.

– Нет, он хоть и тощий, а человек неплохой, – пробормотала Сарьетта.

Мадемуазель Саже задумалась и вдруг сказала вслух:

– Две недели ломаю себе голову и ничего толком не пойму… Господин Гавар, конечно, его знает… Я сама где-то его видела, только никак не припомню…

Она еще рылась в своих воспоминаниях, когда на них вихрем налетела Нормандка, выбежавшая из колбасной.

– Нечего сказать, любезная особа эта толстая дура Кеню! – воскликнула она, спеша отвести душу. – Подумайте, эта дрянь сказала мне, что я продаю тухлую рыбу! Ах и отделала же я ее!.. Вот они действительно отравляют людей гнилой свининой из своей поганой лавчонки!

– Что же вы ей сказали? – спросила старуха, вся встрепенувшись, в восторге от ссоры двух приятельниц.

– Я? Да ничего, ровно ничего!.. Я вошла и очень вежливо сказала, что зайду завтра вечером за кровяной колбасой, а Кеню как набросится на меня и давай осыпать оскорблениями. Подлая лицемерка! Ишь, прикидывается честной! Погодите, она еще поплатится мне дороже, чем думает.

Все три женщины чувствовали, что Нормандка лжет, но это не помешало им присоединиться к ее брани. Они повернулись в сторону улицы Рамбюто, ругаясь и выдумывая невероятные вещи насчет неопрятности супругов Кеню. Сплетницы возводили на хозяев колбасной чудовищные обвинения. Если бы те торговали человечьим мясом, то и тогда взрыв негодования трех женщин не мог бы быть сильнее. Торговка рыбой три раза должна была повторить свой рассказ.

– Ну а что сказал кузен? – коварно спросила Саже.

– Кузен! – подхватила пронзительным голосом Нормандка. – Да неужели вы верите этому вранью? Просто этот нескладный верзила – ее любезный!

Остальные кумушки стали громко возражать. Порядочность Лизы была известна во всем квартале, и в нее непреложно верили.

– Оставьте, пожалуйста! Эти толстые недотроги, заплывшие жиром, проведут хоть кого угодно… Хотела бы я видеть ее нагишом, эту добродетель!.. Муж у нее такой тюфяк, что она, наверное, украсила его рогами.