Чрево Парижа. Радость жизни

В тот вечер, часу в одиннадцатом, поставив на огонь два котла с салом, которое нужно было растопить, Кеню занялся приготовлением кровяной колбасы. Огюст помогал ему. За кухонным столом Лиза с Огюстиной чинили белье, против них, с другой стороны стола, лицом к плите, сидел Флоран, улыбаясь малютке Полине, которая вскарабкалась ему на ноги и просила ее покачать. Позади них Леон рубил на дубовой колоде фарш для сосисок, медленно и равномерно ударяя сечкой.

Огюст пошел сначала на двор за двумя жбанами со свиной кровью. Он сам колол на бойне свиней и приносил домой кровь и внутренности, предоставляя работникам с потрошильни после полудня привозить на своих тележках в колбасную разрубленные и очищенные свиные туши. Кеню уверял, что ни один колбасный мастер в Париже не умеет так ловко выпускать кровь, как Огюст. Действительно, молодой человек отлично умел определять качество крови; кровяная колбаса всегда удавалась, когда он предсказывал заранее, что она будет хороша.

– Ну что, хорошая будет у нас сегодня колбаса? – спросила Лиза.

– Да, госпожа Кеню, думаю… уверен… Я сужу по тому, как течет кровь. Если после того, как вынешь нож, кровь стекает слишком медленно, это плохой признак: значит, кровь жидка…

– Да, но ведь это зависит также и от того, как воткнешь нож, – возразил Кеню.

На мертвенно-бледном лице Огюста появилась улыбка.

– Нет-нет, я всегда втыкаю нож на четыре пальца: это положенная мера… Но видите ли, есть еще один хороший признак: когда кровь течет, а я, собирая ее в ведро, взбиваю ее рукой, она должна быть достаточно теплой, жирной, как сливки, и не слишком густой.

Огюстина опустила иглу и, подняв глаза, смотрела на Огюста. На ее красном лице, обрамленном жесткими волосами, отразилось глубокое внимание. Впрочем, Лиза и даже маленькая Полина прислушивались к разговору с неменьшим интересом.

– Я взбиваю ее, взбиваю, взбиваю, понимаете, вот так, – продолжал подмастерье, делая в воздухе движение рукой, как будто он сбивает сливки. – Когда же выну руку, она должна быть жирной от крови и равномерно ею окрашенной… Тогда можно безошибочно сказать – кровяная колбаса выйдет вкусной.

Огюст с минуту подержал руку на весу, стоя в услужливо-безвольной позе. Из его белого нарукавника выступала рука, привыкшая погружаться в ведра, наполненные кровью, – совершенно розовая, с алыми ногтями. Кеню одобрительно кивал головою. Наступило молчание. Леон продолжал рубить фарш. Задумавшаяся на минуту Полина опять влезла Флорану на колени, крикнув своим звонким голосом:

– Послушай, братец, расскажи мне историю про того господина, которого скушали звери!

Разговор о свиной крови напомнил, очевидно, ребенку кровавую драму господина, «которого скушали звери». Флоран сначала не понял и спросил, что это значит. Лиза рассмеялась:

– Она хочет, чтобы вы ей рассказали про того несчастного, о котором вы говорили однажды вечером с Гаваром, помните? Полина слыхала тогда эту историю.

Флоран сделался вдруг необыкновенно серьезен. Девочка взяла на руки толстого рыжего кота и посадила Флорану на колени, сказав, что Мутон тоже хочет послушать сказочку. Но Мутон прыгнул на стол. Он уселся там, выгнув спину и поглядывая на высокого тощего гостя, который вот уже две недели служил, по-видимому, для него предметом постоянных глубоких размышлений. Между тем Полина нетерпеливо топала ножками и требовала, чтобы ей рассказали сказку. Девочка становилась несносной, и Лиза обратилась к Флорану:

– Да уж расскажите Полине то, что она просит, и она оставит нас тогда в покое.

Потупившись, Флоран помолчал еще с минуту. Потом он медленно поднял голову и посмотрел на обеих женщин, взявшихся за рукоделие, на Кеню с Огюстом, приготовлявших котел для кровяной колбасы. Газ спокойно горел, плита распространяла приятное тепло, жирная кухня блестела, утопая в атмосфере благополучного, блаженного пищеварения.

Тогда Флоран посадил к себе на колено маленькую Полину и заговорил с печальной улыбкой, обращаясь к ребенку:

– Жил-был однажды бедняк. Его услали далеко-далеко за море… На корабле вместе с ним ехало четыре сотни каторжников. Он должен был провести пять недель с этими разбойниками, одетый, как и они, в грубую парусину, и есть с ними из одного котла. Жирные вши кусали его тело, страшный пот истощал силы. Кухня, пекарня, паровая машина до того накаляли трюм, что десять каторжников умерло от жары. Днем их выпускали партиями по пятидесяти человек на палубу – подышать свежим морским воздухом; а так как их боялись, то на узкое пространство, где они прогуливались, наводили жерла двух пушек. Бедняк бывал очень доволен, когда наступала его очередь. Тогда он меньше потел. Аппетит у него пропал, он был очень болен. Ночью ему снова надевали кандалы, и когда во время бури он катался от качки по полу, между двумя соседями, несчастным овладевало малодушие, и он плакал, радуясь, что никто не видит его слез.

Полина слушала его, широко раскрыв глаза, благоговейно сложив ручонки.

– Но ведь это вовсе не та история про господина, которого скушали звери, – перебила она Флорана. – Это другая сказочка, братец, а?

– Постой, увидишь, – кротко ответил Флоран. – Мы еще дойдем до того господина… Я рассказываю тебе с самого начала.

– Ну хорошо, – согласилась девочка с довольным видом.

Однако она продолжала оставаться задумчивой, очевидно озабоченная каким-то замысловатым вопросом, которого не могла разрешить. Наконец Полина не выдержала.

– Но что же такое сделал тот бедный человек, – сказала она, – что его отослали так далеко и посадили на корабль?

Лиза с Огюстиной улыбнулись. Понятливость ребенка восхищала их. И Лиза, не отвечая прямо, воспользовалась случаем, чтобы прочитать дочери нравоучение: она чрезвычайно поразила девочку, сказав, что на корабль сажают также непослушных детей.

– Тогда тому господину, про которого рассказывает братец, было от чего плакать по ночам, – логично заметила Полина.

Лиза снова принялась за шитье и склонилась над работой. Кеню ничего не слышал. Он только что нарезал и опустил в котел кружочки луку, которые зашипели тоненькими, звонкими голосами, похожими на стрекотание кузнечиков, разомлевших от жары. Распространился приятный запах. Когда Кеню погружал в котел большую деревянную ложку, сало начинало шипеть громче, наполняя кухню сильным запахом жареного лука. Огюст приготовлял на блюде кусочки шпика, а сечка Леона заходила быстрее, скребя по временам стол, чтобы собрать в кучу мясо для сосисок, которое обращалось постепенно в тестообразную массу.

– Когда корабль приплыл на место, – продолжал Флоран, – бедного человека отвезли на остров, прозванный Чертовым. Он очутился там вместе с другими товарищами, которых также изгнали из родной страны. Все они были очень несчастны. Сначала их заставляли работать, точно каторжников. Жандарм, стороживший арестантов, пересчитывал их по три раза в день, чтобы удостовериться, все ли налицо. Позднее им позволили делать, что они захотят, только на ночь их запирали в большой деревянной хижине, где ссыльные спали в гамаках, подвешенных между двумя перекладинами. К концу года они стали ходить босиком, а их одежда износилась до такой степени, что через прорехи видно было голое тело. Арестанты выстроили себе шалаши из бревен для защиты от палящего солнца, которое все сжигает в той стране. Но шалаши не могли защитить изгнанников от москитов, а после их укусов вся кожа покрывалась волдырями и опухолями, от чего многие умерли; другие до того пожелтели и высохли и так обросли бородой и опустились, что на них жалко было смотреть.

– Огюст, подай-ка мне сало! – крикнул Кеню.

Взяв в руки поданное ему блюдо, он стал осторожно сыпать в котел накрошенные кусочки, отделяя их концом ложки, чтобы они не слипались. Сало распускалось. От плиты повалил более густой пар.

– А что им давали есть? – спросила живо заинтересованная Полина.

– Им давали рис с червями и вонючее мясо, – ответил Флоран, и голос его стал глуше. – Приходилось выбирать из риса червей, чтобы его можно было есть. Хорошо прожаренное или тушеное мясо еще можно было проглотить, но вареное так сильно воняло, что от него часто делалась резь в желудке.