Что движет солнце и светила

Неприлично женщине в возрасте оставаться одной, да и трудно без мужика жить: сама дрова коли, уголь таскай, весной - огород поднимай, прохудившуюся изгородь городи, в общем: "Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик!"

– Охо-хонюшьки, - бабка Полина вздохнула и грустно посмотрела на Любу.
– На каждый роток не накинешь платок. Не за одно, так за другое осудят и ославят. Думаешь, не шушукаются у тебя за спиной, не злорадствуют? Связалась, дескать, с тюремщиком...

– Пусть лясы точат. Мне всё равно.

– Всё равно, да не ровно, - бабка снова вздохнула.
– Постарше станешь и поймёшь, что кости да плоть у всех одинаковые, но одни стараются жить наособицу, по-своему, а другие - так же, как все: одинаково, и чтоб, не дай Бог, пальцем не показывали. Не так ли и у тебя случилось, а?

– Не знаю. Я сама не своя. Будто кто-то сглазил...

– Сглаз ложится на слабую душу, - заметила бабка.
– Укреплять её нужно, милая. Но вы нынче бежите сломя голову, некогда вам ни остановиться, ни подумать, ни оглянуться. Сначала сделаете - потом спохватитесь. Эх, жизнь-торопыга!

– Да что ж мне делать-то, бабушка?

– Не знаю, - сказала бабка.
– Травок я тебе дам, но они не вылечат душу. Суседка-то неспроста тебе показывается. Она о чём-то важном хочет напомнить...

– О чём, бабушка?

– Может, о том, что жизнь - не торжище? Не всё на ней продаётся и покупается, не всё меняется и взаймы не даётся, а если даётся, то по особому счёту...

– Ваши загадки, бабушка, не для моей головы, - растерялась Люба.
– Мне бы узнать, как суседку утихомирить...

– Ничего ты не поняла, девонька, - ответила бабка.
– Может, это счастье, что у тебя есть суседка. Она о твоей душе беспокоится. Что-то ты не так делаешь. Вот об этом и подумай... А травок я тебе дам. Вот этот пучок возьми, и этот вот... А если суседка спать не будет давать, то этой водичкой на пол брызнешь - и всё пройдёт, - бабка протянула крохотный пузырёк тёмного стекла.
– Только смотри, милая, не обидь свою суседку. Она тебе что-то важное вещует. Постарайся её расслышать ...

Крохотная бабкина изба, состоящая из комнаты да кухни, вся была увешана пучками сухих трав и связками каких-то корневищ; шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на банку или кастрюлю с сушеными ягодами, ломкими и пахучими корзинками календулы, васильков и бессмертников. Густо и резко пахло пихтой и дёгтем. От этого терпкого, острого запаха, смешанного с весёлым ароматом летних лугов, с непривычки кружилась голова и хотелось поскорей вдохнуть свежего, морозного воздуха. Что Люба и сделала, с удовольствием зажмурившись от яркого солнца и ослепительной белизны ноздреватого снега.

Прибежав домой, она с неудовольствием поглядела на Валечку, которая по своему обыкновению валялась на диване перед телевизором. На мать она не обратила никакого внимания. Может быть, ещё и по той причине, что была в наушниках: Володя откуда-то принёс плеер, которым Валечка тотчас завладела. Она могла часами слушать музыку, листать свою любимую книгу "Мадам" и равнодушно наблюдать за сменой картинок на телеэкране.

– Хоть бы матери помогла, - сказала Люба.
– Я кручусь, как белка в колесе, а ты день-деньской бока отлёживаешь.

Валечка не отвечала.

– Отдыхать не устала?!
– крикнула Люба.

Валечка очнулась, сняла наушники:

– Что говоришь?

– Говорю: бездельница!
– рассердилась Люба.
– Могла бы пойти на рынок, час-другой аджикой поторговать. Или боишься задницу заморозить

– Ещё чего!
– огрызнулась Валечка.
– Я не торгашка какая-нибудь...

– А я, значит, торгашка?
– возмутилась Люба.
– Своё продаю, не краденое! И тебя на те деньги кормлю. Кушаешь и не давишься!

– Ой, объела тебя, бедную, - скривилась Валечка.
– Я не просила, чтоб ты меня рожала. А родила, так корми...

Переругиваясь с дочкой, Люба собрала в корзинку баночки с аджикой. Так в посёлке называли густое пюре из красных горьких перцев, помидоров и чеснока. Настоящую грузинскую аджику эта смесь напоминала разве что своей горечью, за что получила ещё одно, более точное название: "Вырви глаз". Любина аджика, между прочим, пользовалась даже своего рода известностью: глаза на лоб от неё не лезли - в меру острая, она была приправлена зеленью кинзы и любистка, корнем петрушки и небольшим количеством хрена. Это был секрет, которым Люба ни с кем не делилась. И правильно делала, иначе та же Иснючка, перехватив инициативу, быстренько бы составила ей конкуренцию.

Торгующих на рынке было немного, а покупателей - ещё меньше. Люба встала рядышком с Иснючкой, которая тут же сообщила новость:

– Тут Цыган с утра колобродил...Может, ты это и сама знаешь?

– Я в его дела не вмешиваюсь, - ответила Люба.
– Мало ли что люди о нас болтают...Он ... это... ну, в общем, иногда заглядывает... просто так.

Иснючка, однако, со значением кашлянула и, глядя в сторону, как будто увидела там что-то ужасно интересное, шаловливо пропела:

– Ничего не вижу, ничего не слышу, никому ничего не скажу...

– Что это ты вдруг Эдиту Пьеху вспомнила?
– не поняла Люба.
– Она эту песню чёрте когда пела.

– Любочка, - Иснючка нагнулась к Любиному уху и горячо задышала в него, - ты во мне не сомневайся, милая. Разве я когда-нибудь разносила сплетни по посёлку как сорока-трещётка? Ну, что ты от меня скрываешь то, что все уже знают?

– А пусть треплют, что хотят!
– Люба не сдавала своих позиций.
– Ты вроде начала говорить о Цыгане... Что он тут учудил?

– Ашота прижал, - зашептала Иснючка.
– Ашот ему на днях ананас дал. Просто так дал, от всей души: порадовался человек, что другого человека из тюрьмы выпустили. А сегодня Цыган как раскричится: ты, чёрнозадый, впился, мол, русским в глотку как клещ, кровопийца проклятый! Ананас гнилым оказался, чтоб ты сам им подавился...

– Да нет, не гнилой, - машинально сказала Люба, но тут же и поправилась:-Ашот старается, следит, чтобы его товар всегда был свежим.

– Этого у него не отнимешь, - согласно кивнула Иснючка.
– Другое дело, что малость обвешивает. Чего бы я у него ни купила, принесу домой, прикину на безмене: обязательно граммов пятьдесят не хватает!

– Это ещё по-божески, - вздохнула Люба.
– Вот в Хабаровске на рынке лютуют, ого-го! С килограмма граммов триста навару, ей-Богу, не вру!