Что сказал Бенедикто. Часть 2

– Вот именно, что ты быстро и четко определился, а мне стоишь заливаешь. Рано, пока ты сам за себя не отвечаешь. Помнишь, что я тебе говорил, когда ты так просил Посвящения, и что ты мне обещал?

– Помню. Но что мне делать, если и она и корпус для меня одинаково важны?

– Ты знаешь, что обещания нужно не только давать, но и выполнять?

– Что мне делать, господин генерал?

– Не изворачивайся, Вебер. Ты в шестнадцать лет не захотел блеять бараном, а сейчас ты завертелся, как угорь на сковородке, я пока промолчу, даю тебе время подумать.

Вебер заставил себя смотреть Аланду в глаза, лицо Аланд делал строгое, но в глубине его глаз было что-то еще, и оно куда важнее, понять бы что.

– Ты хочешь уйти из Корпуса – и время на размышление тебе не нужно? Я тебя правильно понимаю?

– Нет, я не хочу уйти из Корпуса, но я не могу от нее отказаться, я знаю, что этого я не смогу, и я не хочу вам лгать и изворачиваться. Я не знал, что так может быть, я сам потрясен этой правдой. Что делать – я не знаю. Может, вы знаете лучше меня? Объясните. Сказать, что я от нее откажусь, так это и будут только слова.

Аланд долго смотрел в глаза, и Вебер смотрел ему в глаза, без бунта, без дерзости, он хотел прочесть ответ в глазах Аланда.

– Как самочувствие? – перевел вдруг разговор Аланд и отвернулся, словно у него что-то внезапно заболело. – То, что произошло с тобой в медитации, Вебер, не хорошо, это будет иметь последствия. Ты будешь долго рассчитываться за этот каприз. Это не несчастный случай, ты не стал бороться со своими слабостями, и тебе удвоят, утроят, утяжелят в десятки раз те испытания, которые ты счел по малодушию непосильными. Ты будешь биться, пока не преодолеешь то, что мешает тебе двигаться дальше, иначе пути не будет.

– Чувствую я себя нормально, провел класс единоборств, все хорошо.

– Не влезь ты последний раз в медитации, куда не надо, Вебер, я бы, может, на многое закрыл глаза. Но ты долго будешь залечивать раны, что неминуемо повлечет за собой очень нелегкие проблемы выбора для тебя. Болячки не физического плана не лечатся препаратами, я не могу сейчас никак ни оправдать, ни принять твои матримониальные намеренья, я не могу их считать ответственным поступком. Ты не прошел первую полосу препятствий, ты не можешь отвечать даже за себя. Я не хочу твоей гибели, и готов тебе помочь, но ты не принимаешь помощи, потому делай, как сочтешь нужным. Только подумай о том, что разрушить ее семью ты по глупости можешь, а вот сможешь ли ты предложить ей что-то взамен? Назвать женщину своей – это принять за неё ответственность. Ты можешь обещать ей счастливую долгую жизнь с тобой? Что будет с ней, если ты вторгнешься в ее судьбу, поломаешь то, что у нее есть, и твое сердце остановится из-за самонадеянной глупости, которую ты уже совершил? Я бы не стал пока тебе доверять, твои мысли ненадежны, поступки спонтанны, ты идешь у эмоций на поводу, на тебя нельзя опереться. Подумай, Вебер, любишь ли ты ее, если ты готов предложить ей как судьбу себя. Не та же ли это смертельная самонадеянность, опасная не только для тебя, но и для нее? Для нее брак – это очень серьезно, а ты вообще не понимаешь, что это такое.

Аланд пошел к себе. Сердце опять задрожало, Вебер переступил пару раз, сел на землю и потерял сознание. Аланд вернулся, опустил ему руку на грудь, молчание в груди Вебера отозвалось мягким скользящим ритмом сердца. Аланд подождал, пока пульс выровняется, и пошел к себе. Вебер видел удаляющуюся фигуру Аланда. «Ему всё равно». То, что в его жизни была не только эта удаляющаяся спина, но были и прекрасные дорогие глаза, это было новым в его сознании, и в этом было спасение.

Вебер сидел на земле, смотрел на снежную пыль, игриво стелющуюся по плацу, губы его сами собой чему-то отвечали улыбкой. Надо было встать, идти к себе, но воля его разбита хуже тела, он не мог шелохнуться от нежелания это делать, и это тоже было новым.

Вернуться к себе – неминуемо оказаться перед необходимостью объясняться с Гейнцем. После разговора с Аландом миновать этого не удастся, что отвечать Гейнцу? Сказать, как есть? Он не сможет понять, с ним такого не случалось. Он от природы наделен великим даром постоянства и цельности, его миновало это счастье, за которое плата меньше, чем жизнь, не принимается. О любви здесь никто не думает, за нее не сражаются. Абель когда-то от любви отказался, и больше вопрос для него не встает. Аланд прав, он предупреждал, настойчиво предупреждал. Но если бы не вывалилась эта папка с лекциями, если бы он не читал лекций, а он бы не читал их, не окажись он в Корпусе, не было бы и сегодняшней встречи. Она бы не закончилась приходом в их дом, почти двухчасовым блаженством её присутствия. Получается, что и математика была только шагом к ней.

Вебер поймал подлетевшую снежную змейку, посмотрел, как снежная пыль превратилась на ладони в несколько еле заметных капель. Он улыбался и повторял свою новую молитву – её имя. Разве ему что-то надо от нее? Пусть тысячу раз она счастлива в своем браке. Разве он посмеет потревожить ее? Она появилась, и нельзя сделать так, чтобы этого не было, он даже мысленно не скажет, что он не хочет, чтобы то, что случилось, – случилось. Он сидит и не хочет подниматься с земли, пусть все идущие мимо хоть пнут его, его нет, он исчез, от него осталось ее имя и его поклонение этому имени.

Вебер вспомнил, что в гараже не было машины Абеля и машины Коха, машины у них одинаковые. К воротам кто-то подъехал и вот-вот пройдет мимо него, все равно он не встанет. Он не предатель, он как всегда не может ничего объяснить. Вроде бы ничего не случилось, но Аланд знает, что случилось. Несколько часов назад он не знал о ней ничего, один миг – и все в его жизни стало иначе.

Рядом с Вебером остановился Кох.

– Рудольф, почему ты сидишь на плацу?

Он пристально изучает лицо Вебера, как хорошо, что подошел именно он, вечно молчащий, он один никогда не вторгался ни в чью жизнь. Он не поучает, не насмешничает, он молча приходит на помощь, всегда мимоходом, и исчезает, пока не дошло до благодарностей. Его хочется благодарить за его неслыханную деликатность, за то, что глаза его так похожи на глаза Аланда. На него глядя можно думать, что это Аланд тебя простил. Вот что за выражение было на дне глаз Аланда, Кох ответил на этот вопрос, но не ответил, как это может быть?

– Рудольф, что у тебя стряслось? Аланд здесь, ты не дошел? Куда тебя отвести?

– Я тут посижу.

– Холодно, у тебя вчера был жар. Поднимайся. Мне тебя к себе отвести?

– К себе – это к тебе или ко мне?

– Хочешь, идем ко мне, я буду рад такому сумеречному гостю.

Ранние декабрьские сумерки, действительно, давно сгустились.

– Вильгельм, я посижу и уйду, вы не будете об меня в темноте спотыкаться.

Кох поддел руку Вебера и поднял его.

– Извини, я позволю себе забрать тебя.

Вебер покорился, чувствуя, что от того, что Кох его не оставил, ему стало легче. Кох вел его, все так же улыбаясь и что-то считывая с лица Вебера.

– У меня через пятнадцать минут отчет у Аланда, посидишь немного один?

Вебер благодарно смотрел на Коха, единственное, что хотелось сейчас – это побыть одному.

– Так что за беда у тебя случилась? – Кох не отпускал внимание Вебера.

В комнате Коха Вебер бывал редко и не дальше дверей. Море книг, это книги Коха.

– Ты все это читал?

– Я держу то, что читаю или иногда хочется перечитать и то, требуется для работы.

Так и хочется спросить, над чем работает Кох. Официально его вопрос звучит как Время, но, кажется, это ширма, как и вопрос Вебера. Никто не знает, что на самом деле это Бессмертие, а не какие-то там Трансцендентные Небеса, которые его и убили.

Море книг – математика, астрономия, море оккультных трактатов, философы – от древности до наших дней, ряды поэтов, книги на разных языках. Считается, что Кох знает только английский, немного итальянский и латынь, а тут такие языки, что Вебер и определить не может. Полки с теорией музыки, полки клавиров, тома опер, тома фортепианной музыки – и флейта. Кох играет на флейте? Никогда не слышал. Но флейта лежит в раскрытом футляре, пылью не покрыта. Здесь пыли нет.