Что сказал Бенедикто. Часть 2

В комнате Коха настоящий концертный рояль. На рояле вариации Генделя, Кох никогда не исполнял их.

– Ты это будешь играть на рождественском концерте?

– Нет.

– А что ты играешь?

– Ничего.

– Почему?

– Потому что его не будет.

– Карл с Гейнцем готовятся вовсю.

– Готовиться полезно даже к тому, чего не будет, потому что то, что не состоится сейчас, состоится иначе и потом.

Вебер улыбнулся, не будет сейчас – будет иначе и потом.

– Что ты стоишь в шинели? У меня не холодно.

Вебер стащил тяжелую шинель.

– Вильгельм, можно я полежу?

Вебер лег, закинув за голову руки, тело благодарно отозвалось теплой волной, а сердце опять затрепыхалось, что ему не так?

– Вильгельм, почему у меня все не как у людей? Вы все столько лет в Корпусе, и все у вас хорошо, никто не влюблялся, ну, Абель давно, и сумел это выбросить из головы. Ни ты, ни Аланд, ни Карл, ни Гейнц.

Кох улыбался.

– Ты влюбился, Рудольф?

– Проболтался.

– И слава Богу.

– Что – слава Богу, что проболтался?

– Что влюбился.

Вебер недоверчиво усмехнулся.

– Ты смеешься надо мной?

– Даже не собирался. Когда ты успел?

– Вильгельм, меня Аланд из Корпуса выгоняет.

– Это он тебе сказал?

– Да, обещал зашвырнуть – метров на пятьдесят от ворот.

– Думаю, ты пытался ему соврать, за любовь бы не вышвырнул. И где ты ее нашел?

– Случайно встретил.

– Всё сложилось?

– Ничего не сложилось, Вильгельм, я ее один раз видел.

– Тогда, может, тебе показалось?

– Не показалось, и Аланд сразу понял, что не показалось, потому и напомнил, что ворота близко, если я не откажусь, а я не могу отказаться.

– Она тоже проявила симпатию?

– Какую симпатию, Вильгельм? У нее муж, такой хороший, и тоже, как вы, математик.

– Так она еще и замужем? Интересно. Ты собираешься ее отбить?

– Ничего я не собираюсь, Аланд сказал, что я безответственная скотина, поломаю ей жизнь и подохну. И с чем она останется? Этому сложно возразить.

– Аланд не мог такого тебе сказать.

– Сказал, Вильгельм. Я вчера доигрался со своей медитацией, сегодня уже дважды подох. Раз доктор Клеменс в академии откачал, раз сам тут на плацу воскрес. Аланд ушел – и не обернулся даже.

– Ничего не понимаю, что значит – доигрался в медитации, что за дважды подох? Вчера что-то случилось? Я слышал, Фердинанд говорил про твой жар, и я ушел. Отвечай внятно, что произошло?

– Вильгельм, Аланд мне запретил вчера, а я полез, сбили меня – прямо по сердцу. Теперь оно то трепещет, то останавливается, когда захочет. Меня вчера предупредили все: и Аланд, и Абель, и даже в там мне давали возможность убраться, я не захотел, я хотел, чтобы меня убило. А сегодня я встретил её. Аланд сказал, что глаза бы закрыл на мои любовные подвиги, но после вчерашнего у меня нет такого права, я сам себе создал проблемы – и не надо их перекладывать на нее.

– Расстегни китель, покажи грудь.

– Два маленьких пятнышка, ничего интересного. Вчера я не хотел жить, а сегодня могу хотеть сколько угодно.

– Покажи.

Вебер показал отметины на груди, Кох покачал головой.

– Да, Вебер, наворотил ты дел. Что ж тебе вчера так жить разонравилось?

– Мне давно разонравилось. С тех пор как Фердинанд меня выставил дураком – ни Карл, ни Гейнц простить мне не могут. То есть, конечно, они как бы не сердятся на меня, но в класс единоборств я в последнее время старался не приходить. Они меня так и зовут мэтром единоборств, конечно, им смешно, что такой сопляк, как я, преподает в академии. А что я могу сделать? Я не просился, сто лет она была мне не нужна – эта академия, меня никто не спрашивал. Гейнц сколько лет тренируется, и сейчас он не торчит в академии, как я, целыми днями. Из классов музыки меня выгнали – говорят, устал, переутомился, иди поспи. Абель и Аланд так решили. Отовсюду меня вытолкали, Вильгельм. Я терпел, но вчера словно что-то сломалось. Гейнц пришел, а я чувствую, что больше не могу, не хочу все это слушать, не могу делать вид, будто мне все равно. Мне так стало плохо, сам бы себя разорвал. Я и решил – не стреляться же, пусть там меня и прикончат быстро и надежно, и вроде как не самоубийство.

– Это хуже самоубийства, Вебер, и расхлебывать тебе долго, но придется. Сейчас Фердинанд приедет, я спрошу у него, что они решили.

– Ты что, Вильгельм? Если они узнают, что я тебе жаловался… Ты к Аланду не опоздаешь?

– С Аландом мы договоримся. Плохо, что я выпал из ситуации. С виду у тебя все было хорошо, сказал бы мне, я бы Карла с Гейнцем давно на место поставил. Зачем ты терпел?

– Если бы я не знал, что они правы…

– В чем?

– В том, что не мне преподавать. Гейнца Аланд сегодня прислал, после того как Гаусгоффер позвонил и сказал, что у меня была остановка сердца, Гейнц так хорошо вел занятие. Вильгельм, я не могу без Корпуса, я ждал, что все успокоятся, но ничего не меняется, я устал сидеть, как прокаженный в своем лепрозории. Видеть не могу свою комнату, боюсь – когда ко мне кто-то подходит, чувствую, что я улыбку приклеиваю, мне врут, и я вру. Когда из класса музыки выставили, у себя сидел играл, потом чувствую, что не могу, чем больше я пытаюсь делать вид, что это можно терпеть, тем меня глубже затягивает в омут, мне не выбраться, Вильгельм, пойми, я пытался, но вижу, что это ни к чему не приводит. Аланд посмотрел, как я завалился, и дальше пошел, это о многом говорит.

– Он вернулся, привел тебя в чувство, потом ушел.

– Ты не можешь этого знать.

– Я Аланда знаю, и знаю, как он к тебе относится.

– Когда я очнулся, он у крыльца был, я ненадолго выключился.

– Ты этого не знаешь, если ты выключился. Не говори о нём так, он о тебе только и думает, о тебе да о Фердинанде.

– Фердинанд как не в Корпусе, его все время нет.

– У него много работы, никуда он не делся.

– Я его перестал понимать, а ведь он был для меня всё.

– Всё для тебя – ты сам и Аланд, и ни на себя, ни на Аланда – не возводи напраслины. Аланд тебя больше всех любит.

– Он не может меня любить больше всех, я знаю, кто ему всех дороже.

– И кто?

– Не тяни из меня.

Кох подал Веберу чай, сел рядом.

– Дождешься меня? Я с Аландом должен поговорить.

– Если разрешаешь, я полежу у тебя, здесь никто меня не найдет.

– Ты меня расстроил, Вебер, сердце твое, конечно, восстановится, ты учишься. Трагедии еще даже не начинались, впереди большая игра. Нас мало, чтобы кем-то пожертвовать ради глупостей. Тебе надо, как всем и быстрее всех, раз уж ты позже других родился, набирать, а не разбазаривать. Аланд очень тобой дорожит, ему больно видеть, что ты допускаешь такие просчеты. Фердинанд каким был, таким и остался, но знает и может, больше, чем шесть с половиной лет назад, и он как любил тебя, так и любит. Сколько он сейчас работает, ты не в состоянии даже представить, что бы он тебе ни говорил, смотри ему в рот и запоминай. Думай, почему он это тебе сказал, он ничего не скажет просто так. Он весь Корпус на своих плечах пытается тащить, как исполин.

– Исполин… Он похудел и ледяной, как сын снежной королевы, я боюсь, когда он меня касается, холод от него за версту.

– Зато тебе жарко. Что морщишься? Опять плохо?

– Аланд сказал, что теперь все время так будет, надо привыкать. Иди, Вильгельм, Аланд не любит, когда к нему опаздывают. Наболтал я тебе, чего не следовало, извини.

Вебер смотрел на него и боролся с побежавшим холодом по телу, подумал, что Кох последний, кого он видит.

– Вильгельм, если бы Аланд меня выгнал, а ты случайно встретил бы меня в городе, ты бы не поздоровался со мной?

– Почему?

– Получается, что я предатель.

– Не просто поздоровался, в лоб бы тебе дал и назад привел, потому что ты не предатель, ты расти не хочешь.

Кох вышел.

Почему так важно знать, считает ли Кох его ничтожеством? Не считает, от этого почему-то легче. После его слов не хочется умирать, разум говорит, что так лучше, а душе не хочется. Как Вебер был рад себе, когда склонился к её волосам и почувствовал свою мощь, готовую служить защитой ее хрупкости, как эта сила потом ликовала и бушевала в нем, когда он весело сошелся с Гейнцем на поединке, всё в нем было хорошо, и радость жизни была такой полной. И все-таки он умирает куда богаче, чем был еще вчера, потому что у него перед глазами стоит она, его Анечка.