Что видно отсюда

— Мы вам поможем, — сказал он после этого.

— Искать собаку? — спросила я, потому что в размытое время становишься тугодумом.

— Вот именно, найти собаку, — сказал монах.

— Искать, — поправила я.

— Найти, — настаивал он.

— Это приблизительно одно и то же, — заметил древний монах.

— Вы буддийские монахи, — сказала я, и все трое кивнули, как будто это был ответ на вопрос викторины с дорогостоящими призами.

— А как выглядит ваша собака? — спросил древний монах.

— Большая, серая и старая, — сказала я.

— Хорошо, — сказал древний монах, — мы рассредоточимся.

Он развернулся и пошел прямиком назад, в лес. Второй монах повернул направо. Тот монах, который был монахом посередине, скользнул ладонью по моему плечу и улыбнулся мне. Его глаза были очень голубые, почти бирюзовые. «Голубые, как Мазурские озера», — скажет потом Сельма. «Голубые, как средиземноморская синь под средиземноморским солнцем», — скажет потом Эльсбет. «Это скорее цианисто-кобальтовая, синеродная голубизна, если быть точным», — скажет оптик. «Голубые они и есть голубые», — скажет Марлиз.

— Хотите, пойдем вместе? — спросил он. — Меня, кстати, зовут Фредерик.

Мы шли рядом, мы смотрели во все стороны, и снова и снова я поглядывала на Фредерика краем глаза, как Сельма во сне смотрела на окапи. Фредерик был рослый, он закатал рукава своего кимоно, руки у него оказались загорелыми, как будто он только что вернулся из летнего отпуска, на темной коже выделялись светлые волоски, и было ясно, что и на голове у Фредерика были бы светлые волосы, если бы он их не сбривал.

Мы долго ничего не говорили. Я лихорадочно соображала, о чем бы его спросить, но поскольку вопросов бывает слишком много, когда рядом с тобой по ульхеку вдруг идет буддийский монах, который собирается перевернуть твою жизнь, то все вопросы переклинивает, и ни один нельзя отделить от другого.

У Фредерика же, судя по его виду, не было никаких вопросов. Я думала, что у буддийских монахов, возможно, в принципе не бывает вопросов, но это оказалось не так. Фредерик рядом со мной тоже размышлял, с какой стороны подойти к переклинившим вопросам. «А ты как думала, — написал он много позже, — такое ведь случается не каждый день».

Фредерик полез в карман своего кимоно и достал шоколадный батончик «Марс». Развернул его и протянул мне:

— Хочешь?

— Нет, спасибо, — сказала я.

— А что за собака Аляска?

— Это собака моего отца, — сказала я.

Мы шли по ульхеку. Фредерик ел свой «Марс», то и дело поглядывая на меня, а потом снова на ландшафт, который будто принарядился — как Эльсбет в воскресенье, ожидая гостей; колосья и впрямь золотились, на небе ни облачка.

— Красиво здесь у вас, — сказал Фредерик.

— Да, не так ли, — сказала я, — великолепная симфония из синего, зеленого и золотого.

Все во Фредерике было светлое — отсутствующие волосы на голове, присутствующие бирюзовые глаза. Ну как можно быть таким красивым, думала я, я думала это в точности с той же интонацией, с какой оптик задавал в пространство вопрос, как можно быть такой молодой.

И тогда я остановилась. И задержала Фредерика за рукав его монашеского кимоно.

— Дело обстоит следующим образом, — сказала я. — Мне двадцать два года. Мой лучший друг погиб, потому что прислонился спиной к плохо закрытой двери местного поезда. Это было двенадцать лет назад. Всякий раз, когда моя бабушка видит во сне окапи, кто-нибудь после этого умирает. Мой отец считает, что кем-то становишься только вдали, поэтому он странствует. Моя мать — хозяйка цветочного магазина, и у нее отношения с владельцем кафе-мороженого по имени Альберто. Вот у этой охотничьей вышки, — я показала на приграничный луг, — наш оптик подпилил сваи, потому что хотел погубить охотника. Оптик любит мою бабушку и не говорит ей об этом. А я прохожу обучение на продавщицу книжного магазина.

Все это я еще никогда никому не говорила, потому что частично это были вещи, и без того известные всем, кого я знала, а частично вещи, которые никому не следовало знать. Все это я выложила Фредерику, чтобы он сразу был в курсе дела.

Фредерик смотрел через поля вдаль и слушал меня как человек, который пытается как следует запомнить описание пути.

— Вот, собственно, и все, — сказала я.

Фредерик положил ладонь на мою руку, которой я все еще удерживала его за рукав, и продолжал смотреть вдаль.

— Это она? — спросил он.

— Кто?

— Аляска, — сказал Фредерик.

Из неразличимого далека в нашу сторону что-то мчалось, маленькое серое нечто, становясь по мере приближения все больше, и все больше походило на Аляску, и, когда оно совсем подбежало, когда оно дорвалось до нас, оно действительно оказалось Аляской.

— Кем-то становишься не только вдали, но и вблизи, — сказал Фредерик, а я присела и обвила руками шею запыхавшейся собаки, в шерсти которой запуталось множество веточек и листьев.

— Какое счастье, — говорила я, — какое счастье, и где ты столько пропадала? — И было в виде исключения удивительно, что Аляска ничего не отвечала.

Я выщипала листики и ветки из ее шерсти и проверила, не ранена ли она где. Но все было в целости.

— И правда красивая собака, — сказал Фредерик, в первый и единственный раз говоря мне неправду. Аляска была дружелюбная собака, но уж красивой не была никак.

Я выпрямилась, мы стояли с Фредериком друг перед другом, и я соображала, что бы мне еще быстренько и нарочно потерять, чтоб было что искать вместе с Фредериком.

Фредерик поскреб свой голый череп.

— Тогда мне надо бы возвращаться, — сказал он. — Как же мне отсюда пройти до Дома самоуглубления?

— Мы тебя проводим, — воскликнула я громче, чем следовало, такая счастливая, какой бываешь, когда предсказуемое прощанье делается немного непредсказуемее, — мы проводим тебя прямо до самого Дома самоуглубления.

Мы пошли к краю леса, Аляска между нами, я опиралась рукой о ее спину как о перила. Мы шли все время прямо, пока не показалась — слишком быстро — соседняя деревня.

— Дело обстоит следующим образом, — вдруг сказал Фредерик, когда мы почти дошли до Дома самоуглубления, — вообще-то я из Гессена.

— А я думала, ты Ниоткуда.

— Это приблизительно то же самое. Два года назад я прервал свою учебу, чтобы…

— А сколько тебе лет? — перебила я, потому что все вопросы вдруг распутались и теперь лежали наготове для использования.

— Двадцать пять. Я прервал учебу, чтобы пожить в Японии в монастыре, и…

— Почему?

— Не перебивай меня поминутно, — сказал Фредерик. — Я тебя не перебивал. Я пробыл один раз пару недель в буддийском монастыре. И потом сделал выбор в пользу этого пути. Кстати, который час?