Что знает ночь?

— Дата в этом окошке время от времени переставляется. Я это делаю всякий раз, когда совершаю очередное грехопадение. Часы напоминают мне о моей слабости. Показывают дату, когда я последний раз занимался сексом с подростком.

Джон похолодел, как день за окном.

— Восемь недель, не восемь лет.

— Совершенно верно. Я больше не получаю то, что хочу, манипулированием и предавая доверие. Я за это плачу. Я сопротивляюсь, как могу. Я молюсь, и пощусь, и подвергаю себя боли, буквально втыкаю в тело иголки, чтобы заставить разум свернуть с тропы, которой готов последовать. Иногда мне это удается. Иногда — нет.

Боль в голосе Эйбларда соседствовала с презрением к себе. Джону с трудом удалось не отвести глаз, когда он слушал признание этого человека, но он слишком хорошо знал, что такое презрение к себе, и не мог смотреть куда-то еще.

— Потом я иду в те районы города, куда за этим ходят мужчины, — продолжил Эйблард. — Вы знаете, о каких районах я говорю. Любой полицейский должен знать. Я ищу подростков, сбежавших из дома. Мальчиков или девочек, мне все равно. Они уже торгуют собой, поэтому я не лишаю их невинности. Я всего лишь еще больше растлеваю их, как будто это имеет значение в бухгалтерских книгах ада.

Джон отодвинул стул от стола. Но ему не хватало сил, чтобы подняться.

— Никакого демона во мне нет, мистер Кальвино. Только я. И я не стараюсь в должной мере искупить свои грехи. У вас мальчик тринадцати лет. Мои глаза ищут то, чего жаждут, словно я не могу их контролировать. Ваша одиннадцатилетняя дочь выглядит чуть старше своих лет? Во мне нет демона, но, и да поможет вам Бог, мистер Кальвино, вы не захотите моего присутствия в вашем доме.

Джон поднялся.

Эйблард выдохнул огромное облако дыма.

— Вы сможете добраться до двери самостоятельно?

— Да.

У самого коридора его остановил голос Эйбларда:

— Если вы действительно молитесь…

— Да, я помолюсь за вашу душу.

— Не за меня. За мою мать, которая страдает от рака. Помолитесь за нее. Конечно же, ваша молитва будет более угодна, чем моя.

И когда Джон шел по узким каньонам заставленного мебелью дома, мебель эта казалась ему еще более готической, чем прежде, она нависала над ним, грозя обрушиться на него, а привкус висящего в воздухе сигаретного дыма, ощущавшийся на языке, горечью соперничал со рвотным корнем.

За дверью его встретили замерзающее небо, холодный ветер, ветви деревьев, чернеющие сквозь падающий снег, пустынный двор, зияющий дырами забор и крошащийся бетон дорожек.

Джон постоял у автомобиля, садиться за руль не хотелось. Холод щипал лицо, снежинки падали на ресницы.

Двадцать лет прошло с того дня.

Двадцать лет, как один день.

Глубоко дыша снегом, выдыхая сигаретный дым, накопившийся в легких, Джон не мог сразу от него отделаться.

Над головой ветер шуршал ветвями, тряс самые молодые и тонкие, и они бились одна о другую, как мелкие косточки.

Двадцать лет с того дня.

И ему не к кому обратиться за помощью.

Пришло время пойти к Николетте и поделиться с ней своим ранее иррациональным страхом — Олтон Тернер Блэквуд вновь в этом мире, — сказать ей то единственное, что он утаил от нее насчет стычки с убийцей в далекую-далекую ночь. Пришло время составить какой-то план на десятое декабря, если существует возможность составить хоть какой-то план.

Он сел за руль, завел двигатель, отъехал от тротуара.

Вечером он намеревался помолиться за мать Эйбларда и за самого Эйбларда тоже. Он намеревался помолиться за свою потерянную семью, за свою еще живую семью, за себя, за всех, кто познал боль, то есть за всех с человеческим лицом.

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Уродливый мальчик стоял во внутреннем дворике, под тенью огромного гингко.

Самодовольная Реджина получала необычайное удовольствие, излагая мальчику семейную историю, часть которой покоилась на тайном кладбище, найденном им на лесной поляне. Итак, Джулиан дала жизнь Маджори. А Маджори родила Аниту и Реджину, разнояйцевых близняшек, которые, в свою очередь, забеременели от Тиджея. Из чрева Реджины на свет появилась Мелисса, чья удивительная красота стала еще одним доказательством безумной теории Тиджея о селективном родственном спаривании. Но рождение мальчика месяцем позже драматическим образом опровергло эту теорию.

Тиджей хотел убить младенца и похоронить в лесу… или сдать в приют, но Анита воспротивилась. Если Тиджей хочет продолжать экспериментировать с ней, если хочет иметь от нее других детей, он должен оставить ее сына в живых. Таким образом мать мальчика купила его жизнь.

В последующее десятилетие Реджина родила троих сыновей, но Тиджея сыновья не интересовали, потому что они не могли вынашивать его детей, то есть не помогли бы очищать его уникальные гены для создания невиданной на Земле красоты. Он убил их младенцами и похоронил в лесу.

— Почему ты ему позволила? — спросил мальчик.

— А какая мне польза от сыновей? — спросила Реджина.

— Я хочу сказать, почему ты позволила ему прикасаться к тебе?

— Это все, что я знала. Я не знала ничего другого. Это его вера, и моя тоже. Что у меня будет, если я уйду? Что у меня будет, если я расскажу о происходящем здесь и все уничтожу? В Краун-Хилл у меня роскошная жизнь, а я привыкла к роскоши.

Мальчик думал, что слуги должны знать обо всем, но Реджина высмеяла его наивность. Люди обычно стараются не видеть правду, указала она. А кроме того, каждый год в Краун-Хилл несколько раз устраивались трехдневные празднества, и среди гостей хватало мужчин, которые могли соблазнить невинную девушку. Дочери и внучки Тиджея время от времени путешествовали с ним, и, возможно, во время этих поездок он не проявлял достаточной бдительности. Тиджей родился в начале столетия, когда роды принимали повивальные бабки, и он сам принимал роды в Краун-Хилл; никто из врачей не видел «мертворожденных» мальчиков, которых на самом деле душили в колыбельке. Если у кого-то из слуг возникали подозрения, его отправляли на раннюю пенсию, и за молчание он каждый месяц получал более чем приличную сумму. А может, он покидал свое рабочее место без заявления об уходе, чтобы поменять уютную комнату с отдельной ванной в комфортабельном доме для слуг на новую постель и долгий сон под травой на поляне в лесу.

— В лесу моя мать, твоя сестра, — привел мальчик главный аргумент.

— Моя конкурентка, — ответила Реджина.

Под гингко, во второй половине дня, в золотом свете солнца, опускающегося к горизонту, уродливый мальчик стоял, будто врос в землю, уродливый мальчик, высоченный и неуклюжий, с деформированным лицом, наблюдал, как элегантные руки двух красавиц сдают и берут карты, капельки воды поблескивают на их высоких стаканах с ледяным чаем, дольками лимона и листиками мяты. Их кожа безупречностью не уступала поверхности фарфоровых статуэток, которые стояли в гостиной дома, и, когда женщины заказывали количество карт, уродливого мальчика пронзило острое желание, желание не женщины, а чего-то еще, и он пока что не мог выразить словами, чего именно. Наблюдая, как Мелисса выкладывает на стол три тройки, которые позволили ей выиграть эту сдачу, наблюдая, как Реджина подводит итог, глядя на ловкость, с которой они тасуют и сдают карты, на их красоту и уверенность в себе, на их сверкающие глаза, мальчик слушал рассказ Реджины о том, как его мать нашла смерть и оказалась в лесной могиле.

47

Случалось, что снег выпадал в городе в октябре, но обычно только припорашивал землю. На этот раз прогноз обещал шесть дюймов снега, пусть не рекордный, но один из самых сильных октябрьских снегопадов.

Пока дети находились в библиотеке, занимаясь математикой с Леонидом Синявским, Джон и Николетта сидели в креслах в кабинете Джона на первом этаже, где галерея детских портретов, сделанных в дни рождения, постоянно напоминала ему, что он может потерять. За окном небо стало невидимым, белые лепестки слетали с него миллионами, во дворе кедр наряжался в зимнюю одежду.

Спокойно, ничего не опуская, Джон рассказал Никки, что он находится уже во втором подряд отпуске без содержания, что притворялся, будто как обычно ходит на работу, а вместо этого проводил личное расследование. Точно так же, как он излагал факты любого расследования, докладывая Нельсону Берчарду или заместителю окружного прокурора, он перечислял уже сделанное, начиная с первого посещения Билли Лукаса в больнице штата.

Она понимала, почему он надеялся уберечь ее от тревог, пока не сумел полностью разобраться в ситуации, и его скрытность не обижала и не разочаровывала ее. Как все хорошие художники, Никки могла понять страх и душевную боль другого. Как все большие художники, которые сумели не вознестись над миром, она не считала, что является пупом земли и во всем должна ставить себя впереди всех, жила, убежденная, что ее талант и успех прежде всего требуют от нее человечности и щедрости души.

И наконец, он поделился с ней тем единственным, что таил все эти годы, последними фразами, произнесенными Блэквудом перед тем, как Джон его застрелил: «Придет день, когда ты станешь отцом. Тогда я вернусь и расправлюсь с твоей женой и детьми еще более жестоко, чем сегодня расправился с твоими шлюхами-сестрами».

— Я ничего не говорил тебе, кроме того, что застрелил его. Что ж… я выстрелил ему в лицо. Он умер, еще когда падал. Но я встал над ним и выпустил всю обойму ему в голову. Стрелял и стрелял в него, Никки, стрелял, пока у него не осталось лица.

— Хорошо, — кивнула Никки. — И хорошо, что ты не говорил мне сказанного им напоследок. Его слова вертелись бы у меня в голове все те славные месяцы, когда я вынашивала Заха, Наоми и Минни. Я только больше люблю тебя за то, что ты не говорил мне об этом безумии… пока уже не мог не сказать.

Хотя Джон надеялся на ее понимание, Никки удивила его готовностью принять на веру возможность существования сверхъестественной угрозы, но потом она просто потрясла его, признавшись, что чувствовала присутствие в доме чего-то необъяснимого, если не злобного, и тоже столкнулась с чем-то загадочным, судя по всему, оккультным по природе. Мужчина посмотрел на нее из зеркала, «поцелуй меня» прозвучало, прежде чем это зеркало, казалось, взорвалось ей в лицо. И, возможно, тот же мужчина появился на фотографиях, которые она сделала, готовясь нарисовать портрет детей.