Чтоб услыхал хоть один человек
Шрифт:
Рю
20 июля 1912 года
(Письмо написано по-английски)
Дорогой друг!
Благодарю за тёплое, сердечное письмо.
Сейчас семь часов вечера, и я мысленно представил себе, как ты, твоя мама, сестра и братья весело разговариваете, смеётесь. Ты, разумеется, говоришь восхитительнее всех, твоё смуглое, оливково-загорелое лицо расплылось в сердечной улыбке, а маленькие братья отпускают шутливые замечания, над которыми все (даже твоя мама и сестра) просто не могут не смеяться.
Освещённый желтоватым светом лампы смеющийся кружок, заливающийся серебряным колокольчиком, сладкий запах цветов, стрекотание сверчка – представляя себе всё это, я пишу тебе письмо в своей душной библиотеке, обливаясь потом, поедаемый москитами. Пожалей меня!
Лето в Токио до ужаса отвратительно. Красное солнце, сверкающее, точно раскалённый добела металлический шар, струит свет и жару на иссохшую землю, которая смотрит на безоблачное небо налитыми
Я чувствую себя летающей рыбой, упавшей, к своему несчастью, на палубу корабля и умирающей на ней. К тому же мне ужасно досаждают пыль, вонь протухшей рыбы, жужжание насекомых, страшные на вид ящерицы и самые надоедливые из всех – москиты. Короче говоря, королева лета, столь благосклонная к тебе, со мной весьма жестока.
Я читал «Юсэнкуцу», мечтая о счастливой стране, где сияет солнце и всё цветёт, где действительность превращается в восхитительную мечту, а страдания – в жизнь, полную прекрасных наслаждений. Я хочу забыть обо всем вульгарном и банальном в этой прекрасной, сказочной стране и жить жизнью, которой живут не обычные мужчины и женщины, а боги и богини под сапфирным небом этой счастливой страны, окутанной запахами белоснежных цветов груши, с поэтом этой фантазии Тёбунсэем.
Не смейся над моими детскими мечтами! Это моё маленькое королевство, где таинственная луна освещает таинственную страну. Я мечтаю день и ночь, мечтаю о цветущей розе, и в этой мечте (это моя башня из слоновой кости) я нахожу счастливую печаль, одиночество – но сладкое, покинутость – но приятную. «Голубой лотос одиночества, – сказал один из древних индийских поэтов, – распускается только в белёсой вечерней дымке фантазии, науки и искусств; и нет науки без mussen [66] ». Ты можешь назвать также историю, логику, этику, философию и т. д., а в числе «искусств» – музыку и живопись. Фавны и нимфы, танцующие в залитой лунным светом долине, где цветут красные розы и жёлтые нарциссы, поют весёлые песни и играют на флейтах, а в это время седовласые, морщинистые историки и философы погружены в свои так называемые научные изыскания. Песни фавнов и исследования историков одно и то же, но есть и различие между ними: первое прекрасно, а последнее – невероятно скучно.
66
Долженствование (нем.).
Зеленоватый мотылёк сел мне на плечо. За окном в июньских сумерках тихо шелестят дубы. Пахнет сеном, слышится монотонное мычание коров, в небе жёлтый нарождающийся месяц – наступает ночь с её мыслями и снами.
Я должен зажечь лампу и сесть ужинать с моими старыми отцом и матерью.
Искренне твой, Р. Акутагава
Р.S. «Саломея» Бёрдсли прекрасна. Я нашёл её вчера в букинистической лавке. Она стоила семь иен.
67
Фудзиока Дзороку (1891—?) – школьный товарищ Акутагавы. Впоследствии философ. Участник пролетарского литературного движения в Японии. После войны погиб в автомобильной катастрофе.
2 августа 1912 года, Синдзюку
Написал тебе письмо ещё во время болезни императора и уже собирался отправить, но из-за волнений в связи с выходившими один за другим экстренными выпусками газеты, сообщавшими о состоянии его здоровья, забыл отправить, и конверт, который я положил на книжную полку, покрылся пылью. А в это время от тебя пришло письмо в розовом конверте, и я, разорвав своё старое, пишу заново. Сестра, ходившая в один из вечеров во время болезни императора к мосту Футаэбаси, чтобы поклониться императорскому дворцу, рассказывала мне со слезами на глазах, что трое школьников, склонившись в поклоне к самой земле, оставались в такой позе чуть ли не полчаса. Меня рассказ сестры подвиг тоже пойти к мосту Футаэбаси, я сказал, что хочу поблагодарить императора за рескрипт, но там я увидел студента, который покончил с собой, выпив сильный яд, – на меня это произвело ужасное впечатление. Я подумал, чем садиться в трамвай и ехать поклониться императорскому дворцу ради того, чтобы оказаться рядом с этим студентом, лучше было бы остаться дома, и помолился за выздоровление императора. А вскоре было сообщено о его кончине. Но когда в моих руках оказался экстренный выпуск газеты с траурной рамкой, который пришёл, когда было уже темно, я подумал, что всё же поступил правильно, отправившись поклониться императорскому дворцу.
Вчера (первого числа) в колледже была траурная церемония. В зале, где собрались находившиеся в Токио ученики, Кикути-сан, стоя под красно-золотым школьным знаменем, зачитал слова скорби по усопшему. После этого он произнёс довольно длинную речь. Она была очень тёплой. За несколько дней до этого представители учащихся отправились к Кикути-сану, чтобы вручить ему письмо с выражением скорби, однако не дождались – в одиннадцать часов вечера его ещё не было – и решили идти по домам, но по дороге встретили сэнсэя. Подставляя ветру разгорячённое выпивкой лицо, он заявил им: «Болезнь его величества для меня невыносима». Это было как раз вечером двадцать восьмого. Двадцать восьмого они же ходили к Таниями-сану, который сказал, что «Хори-сан, несмотря на это ужасное событие, отправился развлекаться в Асакусу, ну что с ним поделаешь»,
и сам всё время пьёт и никак не может остановиться. Услышав о таком скандале, я почувствовал внутренний протест – насколько большего уважения достойно поведение моих необразованных мамы и тётушки, чем Кикути-сана, зачитавшего слова скорби по усопшему. И вправду, когда пришёл специальный выпуск газеты с известием о смерти императора, все мои домашние горько плакали. А уж преподавателям колледжа, я считаю, вести себя так совсем не пристало.Хорошо бы в число развлечений, которые сейчас запрещены, не включили экскурсии, тогда после снятия траура, я надеюсь, мне удастся куда-нибудь поехать. Но пока ещё ничего не решено. Иногда мне кажется, что у меня в голове блещет голубая гладь Инахасиро. Я хочу отправиться именно туда.
В Токио жара, невыносимая жара. А я к тому же ещё живу на окраине – насекомых тучи. Стоит зажечь лампу, как слетаются полчища майских жуков, цикад, крылатых муравьёв. Не люблю лета.
«Гайавату» прочёл с интересом. Он прозвучал для меня как картина первобытных американских индейцев на звериной шкуре, как звук камышовой дудки, на которой играют в тени густой ивы. Хороши, мне кажется, «Peacepipe», «Hiawatha and Mudjekeewis», «The Son of Evening Star», «Hiawatha’s Departure» [68] . А «Привидения» не восхитили меня. Самое выдающееся произведение Лонгфелло «Evangeline» [69] .
68
«Трубка мира», «Гайавата и Мэджекивис», «Сын вечерней звезды», «Эпилог» (англ.).
69
«Эванджелина» (англ.).
Судзуки прислал письмо из Дайрэна. Он наслаждается китайской едой, ходит в китайский театр, в общем, живёт в своё удовольствие. Я представил себе бесконечную серую равнину, гладкое, точно стальной лист, синее море. В ушах слышатся звуки свирели и кота, оплакивающих угасающий свет дня. Меня уговаривали поехать в южную Маньчжурию, но нет денег, и я отказался. Маньчжурия представляется мне сплошь заросшей китайским просом, в котором хрюкают чёрные свиньи. Но всё равно мне бы хотелось хоть однажды увидеть лучи солнца, освещающие ивы на Янцзы.
Напиши мне какую-нибудь mysterious историю – всё равно какую. И не вздумай отговариваться, что не любишь писать.
Жизнь моя, как и раньше, течёт спокойно. Иногда хожу в библиотеку и ищу в каталогах книги с загадочными названиями. Недавно прочёл «Удивительные записки о живой рисинке», довольно занятно. (…)
30 августа 1912 года, Синдзюку
Стоит подумать, что через две недели начинаются занятия в колледже, как охватывает тоска. В самом деле, тоска. Покрытые пылью столы в аудитории. Исписанные всякими непотребствами стекла окон. В общем, ничто не радует моё сердце. Меня всего передёргивает от vulgar slang [70] и vulgar scandal [71] . Единственное, что остаётся, – запах сакэ. Думая об оставшихся двух неделях, честно говоря, так и слышу eternal [72] чтение вслух Яки-куна. Eternal я употребляю в самом хорошем смысле, и я не собираюсь утверждать, что мне его чтение неприятно. Я назвал его тон eternal только потому, что это определение кажется мне наиболее подходящим. Действительно eternal. Ты согласен?
70
Вульгарное выражение (англ.).
71
Вульгарная сцена (англ.).
72
Здесь: величественный (англ.).
Честно говоря, охватившая меня тоска гораздо сильнее предстоящего мне удовольствия встретиться со своими товарищами. Если бы я мог избавиться от тоски, согласился бы и не встречаться ни с кем. Начать с того, что, кроме тебя, с кем я с таким удовольствием разговариваю, я не знаю ни одного человека, с кем бы хотел повидаться. (Возможно, все они испытывают такое же чувство.) Поэтому, увидев их лоснящиеся после двухмесячного отдыха лица, я совсем не должен издавать восторженные возгласы. С кем хочется повидаться, того можно просто навестить. До того как я решил отправиться в Кисо, у меня была даже мысль поехать к тебе. Но пока я колебался, мол, ехать поездом довольно долго, Kannipan [73] со своей обычной энергией предложил plan [74] отправиться в Кисо, так и вышло, что мы вместе с ним поехали туда. Было бы жалко упустить случай посмотреть на морское побережье Идзумо, на горы Идзумо. Это путешествие придумал Kannipan, и мы pass [75] втроём – все знакомые между собой. Ведь двадцатая часть инженерного факультета – мои товарищи. Такое путешествие втроём очень приятно. (…)
73
Kannipan — прозвище одного из школьных товарищей Акутагавы.
74
План (англ.).
75
Отправиться (англ.).