Чтоб услыхал хоть один человек

1914

ПИСЬМО ОНО ЯЭДЗАБУРО [143]

12 января 1914 года, Синдзюку

Четвёртого уехал, шестого вернулся.

Целых три дня провалялся в загородном доме Ямамото в Кугэнуме.

Ямамото уже давно рассказывал мне о своём загородном доме. Каждое лето туда наезжают родственники – бывает человек двадцать. Однажды приезжали на недельку Намэ-тян и Хирацука. Его слов было достаточно, чтобы я понял, как там шумно и неинтересно, поэтому, какой бы классической стариной ни веяло от самого названия Кугэнума, какими бы красотами ни было богато это очаровательное морское побережье, мне, дикарю, думал я, будет не под силу провести в этом загородном доме целых полмесяца.

143

Оно Яэдзабуро — соученик Акутагавы по колледжу.

Однако наступили каникулы, и я стал без конца встречаться с множеством людей. Иногда в моей крохотной рабочей комнатке набивалось по три-четыре человека. Тогда-то я и решил сбежать из города. Во-первых, я уже давно не покидал Токио, во-вторых, не хотелось, чтобы посещения товарищей мешали работе, которую я должен был сделать во время каникул.

Вначале я подумал, не поехать ли мне в Мисаку, но начались ветреные дни и пришлось отказаться от этой идеи. Меня укачивает даже в гамаке. Тогда я позвонил Ямамото и спросил, не свободен ли его загородный дом, он сказал, что свободен. Вот я туда и отправился. Ямамото как хозяин поехал вместе со мной. Поживу в Кугэнуме денька два-три, решил я, а потом попутешествую по полуострову Миура.

Сойдя с поезда в Фукудзаве, мы пересели в электричку, и не успел я оглянуться, как прибыли в Кугэнуму. Я думал, что между Кугэнумой и Фукудзавой примерно такое же расстояние, как между Токио и Йокогамой, и поэтому, когда мы выходили из электрички, я забеспокоился и спросил Ямамото: «Рано мы сходим, может, ты ошибся?»

Мы вышли на платформу, представлявшую собой утрамбованный песок. Спустились вниз и оказались на дороге, тоже песчаной. По обеим сторонам тихой вечерней дороги, пока хватал глаз, тянулись ряды сосен, освещённых сумеречным светом, – увидев это, я испытал чувство, будто попал на летний курорт, хотя была зима. Над соснами высились пологие горы. Над ними простиралось по-зимнему ясное опаловое небо. Идя по песчаной дороге, мы всё время поднимали голову и смотрели на горы. Это были горы Хаконэ.

Загородный дом большой, укрытый в сосновом лесу. Может быть, потому, что в нём никто не жил, когда мы открыли дверь, нам он показался мрачным, будто в нём поселились привидения.

Однако, убрав комнату в двенадцать дзё [144] на втором этаже и сложив вещи в токонома, мы наконец почувствовали, что это действительно прекрасный загородный дом, где можно хорошо отдохнуть. Мы ввернули шестнадцатисвечовую лампочку, и в комнате стало даже слишком светло. Достав из дорожного мешка книгу, я стал читать.

144

Дзё – японская мера жилой площади, равная 1,5 кв.м.

Потекли тихие, безмятежные дни. Еду мы брали три раза в день в соседней гостинице, так что от готовки были освобождены. И фусума, на которых были изображены царь драконов и ненастье в сосновой роще, и большой лук, висевший в токонома, вселяли в меня душевный покой – может, настроение у меня было такое. Вечерами, стоя на песчаном холме, покрытом пожелтевшей сухой осокой, смотрели на далёкие горы, утопающие в розоватом тумане. Я до поздней ночи читал и писал. А Ямамото, укладывавшийся спать часов в восемь, высовывал голову из-под одеяла и спрашивал: «Ещё работаешь?» Это бывало обычно часа в два ночи. Зато по утрам я спал как сурок, не добудишься.

Но тут у меня возникла необходимость помимо работы прочесть кое-какие книги. Чтобы были деньги на их покупку, пришлось сократить время пребывания в Кугэнуме. Шестого, поднявшись с постели, я сказал Ямамото: «Сегодня еду в Токио». Он был очень удивлён: «А сюда вернёшься?» Но, видя, как я укладываю в дорожный мешок книги и бумаги, махнул рукой и стал помогать мне.

Отдыхать с таким дикарём, как я, действительно участь незавидная. Он не сказал мне ни слова – у меня нет другого такого товарища, о котором можно было бы говорить с таким теплом.

Примерно в два часа я покинул Кугэнуму. Солнце палило нещадно, заливая сосны и песок. Осыпанные белым песком сосны, зелень которых безобразно посерела, тянулись до бесконечности. С каждым шагом в носки набивалось всё больше песка. За забором одного из домов надоедливо лаяла чёрная собака. Вчера вечером всё выглядело по-другому. Теперь меня всё раздражало.

Электричку я ждал минут десять. Когда я прибыл в Фукудзаву, поезд только что ушёл. Моё раздражение усилилось. В европейском ресторанчике у станции поел отвратительной еды. Особенно плох был кофе – чуть подкрашенная обыкновенная вода. Счёт оказался непомерно большим. В английском языке есть слово irritated [145] . Именно им можно было определить моё состояние.

145

Раздраженный (англ.).

В Токио я приехал поздно вечером. Выпил на Гиндзе нечто напоминающее кофе.

С тех пор я безвылазно сижу дома. К телефону не подхожу. (…)

Всё это время никому, конечно, не писал. Не писал даже сэнсэю. Даже тебе не писал. Как ты понимаешь, я не собираюсь подслащивать пилюлю.

Получил твою открытку. Я надеялся, что ты вот-вот приедешь, и не спешил с ответом.

Ты не приехал, но зато приехал Нисикава. Мы развлекались с ним с девяти утра до девяти вечера. Он мне целую лекцию прочёл по орфоэпии. Потом мы от души позлословили.

Тринадцатого решил не держать экзамены. Да если бы и захотел, не смог бы, так как не прочёл ни листка notes [146] . Всё время потратил на чтение лирики Херрика. (…)

Занятия начнутся, по-моему, двенадцатого. Ты можешь подумать, что двенадцатое ещё не наступило, на самом же деле пишу я тебе утром двенадцатого.

На этом заканчиваю, письмо и так слишком длинное. Этим письмом я добиваюсь твоего прощения за то, что в Новом году не написал тебе ни слова. Хотя я и понимаю, что молчать целую неделю – значит не выполнить своего товарищеского долга, у меня, веришь, не было ни времени, ни сил взяться за перо.

146

Записи (англ.).

Надеюсь, в самое ближайшее время либо я к тебе приду, либо ты придёшь ко мне.

Твой школьный брат Рю

ПИСЬМО ЦУНЭТО КЁ

21 января 1914 года, Синдзюку

Мне кажется, добро и зло не взаимоисключающие, а, наоборот, взаимосвязанные явления. Это объясняется предрасположением и образованием. Это объясняется также слабыми умственными способностями, не позволяющими мыслить логически.

Вместе с тем два этих противоречащих друг другу явления для меня одинаково притягательны. Мне кажется, только любя добро, можно полюбить и зло. Когда я читал стихи Бодлера, больше всего мне понравилось в них не восхваление зла, а жажда добра [147] . Мне кажется, добро и зло нужно рассматривать в единстве (может быть, я слишком скромничаю, говоря «мне кажется»).

Добро и зло – имена двух людей, родом из одних и тех же мест. И назвали их по-разному только потому, что не знают, что они земляки.

147

…не восхваление зла, а жажда добра. – Имеются в виду «Цветы зла» Бодлера.