Чудны дела твои, Господи!

– Ах ты, дрянь! Дрянь!

Он несильно ударил ее в плечо, Ефросинья тоненько завыла и выскочила за калитку. Мужчина с той стороны продолжал выкрикивать оскорбления и угрозы и топать ногами, стараясь стряхнуть крошки с замшевых ботинок. Она быстро убралась за угол, постояла, сделала круг по площади, вернулась к забору с другой стороны и заглянула.

На участке никого не было. Из дома неслись отдаленные, неровные удары и слышался приглушенный голос.

…Без подмоги не справлюсь, решила Ефросинья хладнокровно.

Вмешивать соседей она посчитала невозможным.

Произошло какое-то движение, черный промельк, и рядом с ней оказалась собака.

– Мотя, – негромко сказала Ефросинья, прикидывая, сколько у нее есть времени. Получалось, что немного. Только бы собака не залаяла! – Мотя, пойдем со мной. Ну, ну, давай, пошли.

Мотя вздыбила шерсть, припала на передние лапы и зарычала – негромко. Ефросинья схватила ее за ошейник.

– Нет, – тихо и твердо сказала она. – Нам помощь нужна.

И быстро пошла вдоль забора, волоча упиравшуюся собаку.

– Где хозяин? – Мотя перестала упираться и взглянула на Ефросинью. – Куда его Модест повез? На старое русло, больше некуда!.. Времени у нас с тобой мало, спешить надо.

Мотя трусила рядом, не отставая, рычала и оглядывалась, как будто понимала каждое ее слово. Ефросинья шла очень быстро.

– Тут, если напрямик через ельник – близко. Только в болоте сейчас топко.

Она остановилась, присела и по очереди доверху зашнуровала высокие кроссовки. Мотя ждала, негромко гудела и время от времени оглядывалась.

Ефросинья выпрямилась и скомандовала:

– Давай за мостом в лес. Авось не потонем.

И они припустили бегом.

Следом за розовым лещом вытащили нескольких окуней. Мелюзгу, которая брала активней всего, выпускали обратно в темную плотную воду, смотрели, как она уходит на глубину, и снова, и снова закидывали удочки. У Пети дело не шло, он сердился, переходил с места на место, а потом поменял спиннинг. Даже Саша поймал окуня и наконец развеселился. Чайник выкипал над костром, но никто не мог оторваться, чтобы снять его с крючка, и Боголюбов в конце концов страшным голосом велел Саше снять.

– Хорошо, – приговаривал Модест Петрович негромко. – Эх, хорошо-то как!..

Сумерки пришли как-то внезапно, как бывает в лесу ранней весной и поздней осенью. Сразу сильно похолодало, воздух как будто загустел, стал затекать за воротник и в мокрые обшлага свитера, и захотелось тепла и еды.

– Саня, тащи из багажника котелок, он там, знаешь, справа. – Возбужденный, радостный, заговоривший громко, как только смотали спиннинги, Боголюбов кинул своему заместителю ключи от машины. – А в черном мешке картошка и лук. Сейчас уха будет, мужики! Фирменная!..

– Э, какая там у тебя уха, мы не знаем, а вот у меня уха-ушица!.. – перебил его Модест Петрович. Рубленое, щетинистое лицо его горело, рукава тельняшки промокли почти до подмышек. Он тоже был абсолютно счастлив, весел, добр, никакой ненависти «к москвичам»! – Такой ушицы, как моя, ты сроду не едал, и не говори!.. Чтоб моей ухи попробовать…

– Из Москвы едут? – весело перебил Боголюбов, вдруг вспомнивший свой первый вечер. – Здоров ты врать, Модест Петрович!

– Ты меня на враках не ловил, и нечего!.. Иди вон рыбу чисть, на подсобные работы назначаешься!..

Боголюбов не стал возражать. Стоя на коленях в песке, он чистил и полоскал рыбу в холодной воде, от которой немели пальцы, и приходилось время от времени вытирать руки о свитер и греть в подмышках. Солнце совсем завалилось за лес, и вдруг один луч пробился, ударил в лицо, уперся в темную гладь, и на миг вода стала похожа на жидкий янтарь.

Боголюбов длинно и прерывисто вздохнул от восторга.

– Утречком еще разок закинем, – приговаривал Модест, танцуя ритуальные танцы над котелком, в котором закипала вода. – Или ты в город намылился, на реке ночевать не желаешь, а, Андрей Ильич?..

– Сто лет на реке не ночевал.

– То-то и оно-то, что не ночевал!.. А ты поночуй, послушай, как лес дышит, как трава растет, как вода журчит. Может, и узнаешь чего о жизни, поймешь малость, как она устроена.

Боголюбов притащил к костру почищенную рыбу, присел и сунул к огню ледяные руки. Модест Петрович вооружился топором, в два приема разрубил тоненькую засохшую осинку.

– Вот ты мне ответь, Андрей Ильич, для чего человек живет?..

– Ты даешь, Модест Петрович, – отозвался Боголюбов, не ожидавший такого поворота. – Откуда же я знаю?..

– Ты не знаешь, я не знаю, а кто тогда знает?..

Боголюбов переглянулся с Сашей. Иванушкин подошел и присел рядом. Отсвет пламени плясал и прыгал по мокрому песку. В вершинах деревьев прошел ветер, тревожно и как-то по-ночному прошумело.

– Вот взять тебя, – продолжал Модест Петрович, сосредоточенно обтесывая осинку. Лезвие топора взблескивало. – Вроде на вид человек как человек, обыкновенный. А зачем ты живешь? Чтобы другим людям жизнь портить? Чтоб уж у них никакой надежды не осталось на порядочность человеческую, на справедливость? Чтоб уж они передохли все, а ты один остался, победитель, мать твою?.. Чтоб сапоги свои об них вытирать, а лучше, чтоб они тебе их лизали, сапоги-то?..

Боголюбов быстро прикинул. Модест Петрович впечатление ненормального не производил и вряд ли только что рехнулся. Следовательно, он, Боголюбов, чего-то не понимает, и то, чего он не понимает, очень важно для Модеста. Так важно, что он того и гляди с топором на него кинется, хотя только что все было прекрасно: и рыбалка, и вечер, и уха!.. Самое главное: Боголюбов понятия не имел, о чем говорит хозяин трактира «Монпансье», что заставляет уравновешенного вроде бы человека трястись от злости и перекидывать из руки в руку топор!..

– Ты бы мне дал разъяснения, – осторожно сказал Боголюбов. – А то я не пойму ничего. Кому я жизнь испортил? Чем?

– Ты зачем к нам сюда нарисовался? Решил небось там в своей Москве, что никто не узнает и все тебе с рук сойдет? Анну Львовну, святой души женщину, в могилу свел и думаешь наше устройство разорить?! Так ты знай, паскудник, что не позволю я тебе этого, хоть кто ты ни есть!.. Хоть ты самый главный бандит или министра обороны зять!

И пошел на Боголюбова. Тот вскочил. Саша Иванушкин неловко поднялся. Петька, тащивший с обрыва еще одно дерево, приостановился в отдалении и пустился бегом вниз, осыпая за собой кучи песка.