Чудны дела твои, Господи!

Мотя жалась под лавкой, вид у нее был растерянный.

– Ничто не предвещало! – сказал ей Андрей Ильич, отвязывая поводок. – С утра-то совсем тепло было.

Ему необходимо зайти «по делу» к писателю Сперанскому, но от густо валившего снега, наползавших из-за леса туч, которым не было видно конца, из-за сырого холода, от которого вдруг застучали зубы, очень захотелось домой.

Наверняка Лера варит уху и даже накрыла круглый старый стол в гостиной – в центре композиция «Медведь на воеводстве», – и можно попробовать затопить голландку, выходившую одной стеной в гостиную, а другой в кабинет. Наверняка ее можно затопить!..

Он и отправился бы домой, но воспоминание о вожде мирового пролетариата удержало. Ильич наверняка пошел бы до конца, вот как!.. Несгибаемый воли человечище, живее всех живых, хоть и помер.

В наступившей зиме было пустынно и безлюдно, в окошках желтые огоньки, на улицах ни души. Только прогрохотала по брусчатке мокрая и грязная «Нива».

– Может, подвезти? – притормозив, спросил из «Нивы» дядька в фуражке, тот самый, который вчера смотрел, как Андрей тащит картину. – Метель, ядрить твою через коромысло, надо ж такому быть!..

Боголюбов махнул рукой:

– Спасибо, мне тут рядом!

– Ну-ну, – ответил дядька и загрохотал дальше.

На участке писателя Сперанского от валившего снега все казалось меньше: дом с деревянными колоннами как будто присел и нахмурился, круглые кусты недоуменно топорщили запорошенные ветки.

Оставляя темные расплывающиеся следы, Боголюбов взошел по пологим ступеням, постучал в переплет стеклянной двери и шмыгнул замерзшим носом. Мотя возле его ноги трясла ушами и, кажется, тоже шмыгала носом.

Боголюбов прислушался и еще постучал. Подождал и, приставив ладонь козырьком к глазам, заглянул внутрь. Ему показалось, что в доме мелькнул желтый огонек. Мелькнул и пропал. От дыхания холодное стекло запотело, он протер его рукавом.

– Алексей Степанович! – крикнул Боголюбов негромко. – Это я, новый директор музея!

И опять прислушался.

Мотя вдруг перестала отряхиваться и насторожилась.

Зазвучали шаги, стеклянная дверь распахнулась.

– Я снова мешаю вам работать! – вскричал Андрей Ильич, не дав Сперанскому рта раскрыть. – Знаю, знаю, но москвичи бесцеремонны до ужаса, чем и славимся! Вы меня извините, Алексей Степанович!

– Здрасте, – сказал Сперанский хмуро. – Заходите.

Боголюбов кинулся было привязывать Мотю к перилам веранды.

– Бросьте, – сказал Сперанский, глядя в сторону. – Заходите с собакой.

– А я к вам с вопросиками, – продолжал наддавать Боголюбов. – Вы мне в прошлый раз показывали картины вашего батюшки и рассказывали, что Анна Львовна их очень ценила.

– Вы проходите, проходите. – И Сперанский подтолкнул его мимо кабинета, куда Боголюбов вознамерился было войти, в большую комнату с картинами. Андрею Ильичу показалось, что их стало меньше. Жаль, что он не обладал наблюдательностью сыщика из детектива и точно не мог вспомнить, сколько их было в первый его визит!..

– Погода-то, погода! – оглядываясь на хозяина, Боголюбов потер руки, как бы их отогревая. – Снег пошел, самый настоящий! Просто конец света какой-то!

– Да конец света уж давно наступил, – молвил Сперанский безучастно. – А вы только что это заметили?..

– Тут я не силен, – признался Боголюбов. – Не могу ничего сказать. Мне кажется, конец света – такое широкомасштабное мероприятие, что его не заметить сложно. А вы думаете, наступил? Предвестники были?

Сперанский пожал плечами. Он держался холодно и с какой-то безнадежной досадой, как будто новый директор музея ему давно и окончательно надоел, но поделать с ним ничего нельзя, не выгонишь же.

– Вы говорили, что у вас вопросы какие-то?..

– Да все об искусстве, о местном, так сказать, искусстве!.. Я бы очень хотел картину вашего батюшки посмотреть, которую вы Анне Львовне подарили! Чудная картина, и она так восхищена была!

– А разве… – начал Сперанский, осекся и как будто спохватился, – да ведь я вам говорил, что портрет, должно быть, остался у нее в доме. Вам нужно с наследниками связываться, они покажут, если сочтут нужным…

– Ну-у, – протянул Андрей Ильич, – где их возьмешь, наследников-то! Да и не знают они меня. А вас наверняка знают, Алексей Степанович! Может, вы позвоните, договоритесь? Великое одолжение мне сделаете, великое!.. А мы бы взаимообразно в музее литературные чтения организовали, встречи, так сказать, общественности с писателем, – продолжал Боголюбов вдохновенно сочинять на ходу, – а то вот сегодня звонил директор школы, просил меня выступить перед учениками, рассказать им о британском искусстве, а что ж мы все о британском да о британском, когда у нас собственные, так сказать, исконные таланты имеются, да и поклонники наверняка есть тоже…

– Какие чтения? – перебил Сперанский в раздраженном изумлении. – Что такое?! У меня нет той картины, я вам уже говорил! Звонить я никому не стану, я не знаю никого!

– Да как же так, Алексей Степанович?! Вы столько лет с Анной Львовной знакомы, сами же говорили, родились и выросли здесь, а наследников ее не знаете? Быть такого не может!

– Я никого и ничего не знаю! – почти закричал Сперанский. – Какие наследники?! У нее был сын, я его в глаза не видел, он всегда жил с отцом. Анна Львовна нас не знакомила! Нужно вам, сами ищите телефоны, сами звоните!

– Не хотите, значит, мне помочь, – констатировал Боголюбов. – А я, честно признаться, на вас большие надежды возлагал.

– Какие надежды?! – совсем рассвирепел писатель. – Что вам нужно? Что вы вынюхиваете? Занимайтесь своими делами!

– Я и занимаюсь. Музей – как раз мое дело, Алексей Степанович. Вверенное мне, так сказать, лично министром. Он меня к себе вызвал и вверил. Вот я и занимаюсь.

Тут он повернулся спиной к Сперанскому и лицом к картинам и стал их рассматривать. За его плечом писатель медленно и глубоко дышал. Боголюбов подумал, что он сейчас ударит его чем-нибудь тяжелым по голове. Андрей даже представил себе, как это будет.

Раз – рывок воздуха, молниеносный удар, и все. Сделать ничего он не успеет.

– Когда умер ваш отец?

– Что?!

Боголюбов повторил, так же медленно и раздельно:

– В каком году умер ваш отец?

Сперанский помолчал, как будто не сразу вспомнил.

– В восьмидесятом. Давно.

– Понятно.

И Боголюбов опять уставился на картины. Молчание длилось довольно долго. За окнами в саду валил отвесный снег. И вправду конец света!..

– Ваш батюшка был дружен со старым директором музея?

– Я не понимаю, какое вам дело до моего отца?

– Мне интересно, – жестко сказал Боголюбов. – Это что, секретная информация?

– Какая еще секретная, – пробормотал Сперанский. – Да, да, мой отец и старый директор дружили. В нашем городе вся так называемая интеллигенция состоит или в дружбе, или в знакомстве, или в родстве.

– У вас не осталось его работ? Старый директор, насколько мне известно, тоже писал картины, как и ваш батюшка. В его доме, то есть в моем теперь нет ни одной. А у вас?