Чудны дела твои, Господи!
Шрифт:
Сперанский сделал шаг назад, отвернулся, подошел к буфету и зачем-то распахнул дверцу. Даже по его затылку Андрей Ильич понял, что сильно его напугал. Чем?.. Чего он мог испугаться?.. Когда Боголюбов только начал приставать, Сперанский был раздосадован, пожалуй, раздражен, но уж точно не испуган. А сейчас?..
– Видите ли, – начал Сперанский, бесцельно переставляя в буфете чашки, – когда отец умер, я еще не очень… Я был совсем молод, и мне не было дела до его… До его наследства, скажем так. Я не знаю… ничего. Картины отца – вот они, можете смотреть, а все остальное…
– Странное дело, – задумчиво произнес Боголюбов. – Какие-то
– Я не знаю!.. Да и какая разница?!
Боголюбов пожал плечами.
На стене прямо перед его носом висело неопровержимое доказательство того, что разница есть и тайна есть, но сказать об этом Сперанскому он уж точно не мог!
– От чего умер ваш отец?
Сперанский сильно хлопнул дверцей буфета.
– Он быль очень пьющим человеком, как вся русская интеллигенция в провинции. Мы здесь никому не нужны и никогда не были нужны, только всем мешаем!
– То есть он умер от белой горячки?
– Он умер от инфаркта! То есть от жизни. Жизнь довела его до смерти.
– Вы утверждали, что он жил прекрасно, никуда не стремился и большего не желал.
Сперанский в упор посмотрел на Боголюбова. Теперь Андрею Ильичу показалось, что он страдает – по-настоящему, всерьез.
– Извините меня, – сказал Боголюбов, – если я позволил себе…
Сперанский кивнул.
Андрей Ильич выбрался на улицу, вдохнул полной грудью и поднял воротник куртки.
…Как все запуталось. Все запуталось, перевернулось и переплелось, и, чтобы распутать, понадобятся месяцы. А лучше вообще ничего не распутывать, оставить все как есть. Это называется – принять правила игры, очень по-американски!.. Я принимаю правила игры, какими бы они ни были, и живу в соответствии с ними, и в конце получаю выигрыш. Это очень просто.
…Это очень просто и совершенно невозможно. Новые правила написаны для кого-то другого, и мне они не подходят. Как и Лере не подошли: она была уверена, что сможет жить по любым правилам, и не смогла. Не смогла убедить себя, что это честные правила и играть по ним ничего не стоит и даже весело! И ей пришлось вернуться к прежним надоевшим и устаревшим правилам, оставив новые для кого-то другого, кто может их принять.
Андрей Ильич знал совершенно точно, что по этим правилам он играть не сможет. Значит, придется их нарушить – а то и разрушить!.. Но те, кто их придумал, вряд ли на это согласятся.
Мотя приотстала и шумно отряхнулась. Боголюбов оглянулся на нее и зашагал дальше. Одно правило он уж точно нарушил! По нему собаке полагалось сидеть под крыльцом на грязной веревке! А она – вон, трусит себе за ним в новом голубом ошейнике, которым Боголюбов особенно гордился.
Улицы города, заваленные снегом, казались совсем деревенскими, зимними, и все вокруг как будто уснуло. Даже собаки не брехали из-за заборов. Одинокая сердитая ворона спикировала на березу, обрушила Боголюбову за воротник мокрый сугроб.
– Чтоб тебя, – сказал он вороне, выгребая из-за шиворота ледяную кашу. По спине потекло, а ноги уже давно были мокрыми. Он то и дело топал ими, как бы стряхивая снег, и все без толку.
В его доме – адрес Красная площадь, один – было полно народу, тепло и хорошо пахло.
– Заходи, – велел Боголюбов собаке. – Заходи, Мотя!..
Она вопросительно посмотрела на него.
– Да ладно, – стаскивая один о другой хлюпающие ботинки,
проворчал Андрей Ильич, – видишь, зима началась! У печки надо греться, а не на холоде ушами трясти.И пошел на кухню. На чистых половиках за ним оставались мокрые темные следы.
– Где ты был-то? – первым делом спросила Юлька. – Мы тебя полдня ждем!
Щеки у нее горели, как будто от температуры. В большой эмалированной кастрюле она обеими руками что-то месила. Боголюбов подошел и заглянул.
– Куда ты лезешь? Куртку сначала сними, у меня все стерильно!
– Нет, а что происходит?
– Тесто происходит, – объяснила Юлька и тыльной стороной ладони откинула волосы со лба. – Меня Лера заставила. Сказала, что уха без водки и расстегаев – не уха. Водку Саша принес, – добавила она, как будто хвастаясь Сашей. – Вон в холодильнике. А это будущие расстегаи.
В гостиной круглый стол был накрыт камчатной скатертью, в центре композиция «Медведь на воеводстве». Лера пыталась втиснуть в подсвечники толстые свечи. У нее никак не получалось, воск крошился, мелкие белые стружки сыпались на темный комод. Боголюбов подошел, взял у нее свечу и засунул в бронзовую чашку подсвечника.
– Спасибо, – сказала Лера смирненьким голосочком. Глаза она уставила в пол.
– Не за что, – передразнил ее Боголюбов.
В спальне было очень холодно – створка окна настежь – и кругом идеальный уютный порядок, который удавался только Лере. Боголюбов плюхнулся на кровать с шишечками, стянул носки и вдруг вспомнил, что ночью ему приснился сон, и он даже думал, что это очень важный для всей дальнейшей жизни сон и нужно было непременно к нему вернуться, а он не вернулся.
Забыл.
Забыл, а теперь вот вспомнил.
– Лера! – крикнул Боголюбов и прислушался. – Лерка!
Она появился в дверях. Глаза по-прежнему долу.
Из-за того, что он ее позвал и она явилась, из-за того, что вспомнил сон, из-за того, что в руке у него были мокрые носки, он спросил совсем не то, что собирался:
– Что здесь происходит? Водка, расстегаи! Где Саша? Мне нужно с ним поговорить.
– Саша ушел к Модесту Петровичу, – все тем же тоном смиренницы сообщила Лера. – Позвать его на уху. Он сказал, раз рыба общая, значит, и уха общая.
– Он не придет.
– Почему ты так думаешь?..
– Я сейчас был у Сперанского, помнишь, я тебе рассказывал? – И Боголюбов почесал одну ногу о другую. Он был так смущен и растерян, что вот даже чесался, как обезьяна. – Я еще в первый раз видел эту картину! И не сообразил. А сообразил только сегодня.
Лера подошла и забрала у него мокрые носки.
– Что ты сообразил?
Боголюбов неловко слез с кровати и оказался с бывшей женой нос к носу.
– Издалека долго, – распевала на кухне Юлька, – течет река Волга. Течет река Волга, конца и края нет…
Боголюбов взял бывшую жену за уши и поцеловал.
В последний раз они целовались с чувством давным-давно, задолго до того, как он назвал ее новые карьерные устремления «маразмом». Вчерашний поцелуй в буфете меблированных комнат не в счет. После «маразма» целоваться они перестали. С сексом было проще – в конце концов он свелся к привычным, почти гимнастическим упражнениям, а потом и вовсе иссяк, конечно. А потом суп с котом – они развелись.
Лера закрыла глаза, обняла его за шею, и от ее объятий ему стало почему-то прохладно и приятно. В выстуженной комнате Боголюбову было очень жарко.