Чудо пылающего креста

Высоко в небесах над Дрепанумом он увидел звезду и, уверенный, что это взошла его звезда, готов был следовать за ней, твердо веря в свою судьбу. Ибо скоро уже другой пойдет по его собственным стопам, как гордо шел он сам по стопам Констанция.

Глава 10

1

Прошло ровно двадцать лет с тех пор, как в Риме праздновался триумф. За это время гордая когда-то столица величайшей в мире империи потеряла свое властное положение, сохранив не более чем пустую его оболочку — впрочем, не без некоторого подобия своей традиционной славы.

С приходом к власти Диоклетиана империя приобрела характер восточной монархии. И хотя август Запада делил свою власть с Диоклетианом, более или менее постоянно тревожная ситуация на рейнской границе и за проливом Фретум-Галликум в Британии заставила его перенести свой двор в Медиолан, чтобы находиться ближе к театру военных действий.

Теперь, хотя Рим и цеплялся отчаянно за свою бывшую славу и проводились регулярные заседания сената, его заявления и решения оказывались немногим более чем шумом и яростью — шумом слов, в основном уже потерявших смысл, и яростью высокомерных людей, с которыми больше не считался даже плебс, простой народ густонаселенных кварталов Субурры [43] . Верно, что, как и веками до этого, сенат продолжал ежегодно выбирать магистратов на высшие гражданские должности консула, претора, цензора и трибуна. Но когда они появлялись на публике, символически отправляя свои обязанности, и консул все еще возглавлял шествие сената, а впереди по-прежнему вышагивали ликторы с фасциями [44] , их встречали, по мере продвижения процессии по улице, насмешливые крики толпы. Все знали, что настоящие законы и власть творятся в малозначительном в прошлом городе Никомедия, расположенном в заливе моря Мармара далеко на востоке, коренастым, круглоголовым, седеющим сыном иллирийского крестьянина, который, если бы не его военные успехи, позволившие армии в конце концов провозгласить Диоклетиана императором, вряд ли бы удостоился беглого взгляда даже самого ничтожного магистрата в консульской процессии.

43

Субурра — район Рима, населенный беднотой.

44

Ликторы — государственные служащие, сопровождавшие высших магистратов. Фасции — связанные пучки розог, с вложенными в них топориками — атрибут ликтора.

Рим, по сути дела, стал очень похож на театр, где все еще разыгрывались мимы на темы древних сказаний, но реальности в этой игре было не больше, чем божественности в актере, читающем в греческих трагедиях роль бога, статую которого в подходящий момент по ходу пьесы опускали на сцену на конце длинного рычага, чтобы Зевс, Афина или Аполлон или кто там еще снова все исправил и привел в порядок. В Вечном городе [45] , однако, ничто уже нельзя было исправить, и римляне, всегда отличающиеся своим реализмом и практичностью, знали это слишком хорошо.

45

В Вечном городе — то есть в Риме.

Там, где республика защищала права каждого человека, теперь правила монархия — восточная если не по происхождению, то по пышности и великолепию. И, подобно восточному монарху, объезжающему второстепенные города своих владений, поздней осенью, на двадцатом году своего царствования, приехал Диоклетиан в Рим, чтобы отпраздновать блестящие победы, одержанные легионами во всех беспокойных уголках империи, которые, хоть ненадолго, напомнили о «римском мире» старых ушедших дней.

Триумфальное шествие Диоклетиана и Максимиана не выдерживало сравнения с прежними церемониалами, окружавшими вступление в Рим великих героев империи после одержанных ими блестящих побед. Аврелиан, например, заставил царицу — воительницу Зенобию из Пальмиры, чье восстание, прежде чем его подавили, успело распространиться, подобно лесному пожару, аж до самых границ Египта — прошествовать в золотых цепях перед своей колесницей. Не раз приходилось и гордым тевтонским вождям ползти запряженными, как рабочий скот, на четвереньках и тянуть за собой колесницы своих победителей. По сравнению с теми триумфальное шествие Диоклетиана и Максимиана фактически выглядело почти спартанским по своему характеру.

В традиционном наряде, в роскошных мантиях, оба августа ехали стоя в золотой колеснице Диоклетиана, запряженной шестеркой горячих белых лошадей. Длинная процессия двигалась через весь город от Марсова поля к храму бога-покровителя Рима Юпитера Капитолийского, где предстояло жертвою отблагодарить этого бога за его милость.

Константин и с ним шестеро самых рослых и сильных молодцов шествовали непосредственно за колесницей, окруженные по обеим сторонам марширующими шеренгами ликторов, непременно сопровождавшими высшее лицо государства в его поездках за пределы своих владений. Вслед за ними везли белого быка, уготованного в жертву, чьи рога были украшены позолотой, а на мощной тяжелой голове крепилась корона из цветов. Следом тянулась длинная цепочка магистратов. Но вместо обычной вереницы телег и повозок с добычей и шествующих за ними скованных пленников там двигался целый ряд платформ для изображений, имеющих целью наглядно продемонстрировать народу реальность победы над персами.

Первой в этом ряду была рельефная карта Персии, изображающая местность с горами, реками и даже городами в миниатюре: эта платформа оказалась так велика, что ее приходилось везти на трех сцепленных в тандеме повозках и направлять с помощью идущих внизу людей. Вслед за ней двигался ряд телег с удивительно похожими портретами жен и детей Нарсеха, хоть в результате последних переговоров они и были возвращены ему в обмен на часть территорий: восточная граница тем самым передвинулась к берегам Тигра. И только после них тянулся обоз с добычей, которую в честь двадцатого года своего правления Диоклетиан дарил народу города Рима. Замыкала шествие колонна преторианской гвардии, чья обязанность в более славные дни знаменитого города состояла в охране священной личности императора.

По заполненным зеваками улицам города, многие жители которого еще никогда не видели августа Востока, процессия двигалась с величественно замедленной скоростью. Достигнув форума, Диоклетиан сошел с колесницы и вместе с Максимианом, следующим за ним с отставанием на шаг, вошел в храм Юпитера Капитолийского и приблизился к алтарю, где главный жрец уже стоял в ожидании. Пока император воскурял традиционный фимиам [46] , виктимарии — Помощники жрецов, — чья работа состояла в действительном выполнении обряда жертвоприношения, ввели в другие двери белого жертвенного быка.

46

То есть возжигал в курильнице ароматические вещества: смоляные шишки, мирру и другие.

Схватив быка за одно ухо и за морду, один из виктимариев быстро пригнул его голову, тогда как другой нанес умелый удар топором, оглушив животное, с тем чтобы в дело мог вступить жрец и перерезать ему горло своим церемониальным ножом. Кровь хлынула на алтарь, и собравшиеся вокруг него подняли взоры к небесам, прося у Юпитера Капитолийского благословения для себя, для города и для империи.

2

Приезд Диоклетиана совпал с одним из праздников, обычно отмечаемых в Риме, на котором простой и знатный люд смешивались в уличных толпах, на многих балах и развлечениях, устраивавшихся по всему городу. Естественно, на них приглашали и Константина как любимчика Диоклетиана, особо отмечаемого им среди военных при дворе. Поскольку вечером в день праздника триумфа должен был состояться большой бал, он поручил Дацию выбрать наряд в караул на эту ночь и, одевшись в лучшую свою тунику, отправился на церемонию.

Одним из первых, кого он увидел там, оказался его бывший сокурсник по военному училищу в Никомедии Максенций. Сын августа Запада болтал с какими-то молодыми мужчинами и женщинами, но поскольку Константину они были незнакомы, он не стал вмешиваться в разговор. Вместо этого он подкрепился бокалом вина, закусив засахаренными фруктами с блюда в руках у раба, и стал разглядывать все прибывающую толпу роскошно одетых людей. Константин с удовлетворением заметил, что, несмотря на великолепие своего наряда, Максенций по рангу все еще стоял не выше трибуна. Константин решил пройти мимо, по возможности не обращая на себя внимания, но Максенций его увидел.

— Привет лакею императора, — насмешливо провозгласил он, поднимая высоко вверх бокал, — хранителю императорской спальни и, кто знает, может, и императорского ночного горшка.

По горстке его собеседников пробежал веселый смешок, но одну девушку, заметил Константин, эта шутка нисколько не рассмешила: стройная, изящная, она на светловолосой головке носила небольшую, украшенную жемчугом диадему, выдававшую ее высокое положение в обществе.

— Уж ты прости моего брата, трибун, за то, что он такой грубиян, — сказала она с ослепительной улыбкой. — До нас дошли слухи о том, как ты остановил всю армию Нарсеха перед Антиохией, так что, естественно, он завидует твоей славе.

Максенций покраснел.

— Знакомься, трибун Константин: Фауста, моя сестра. А это мои друзья, — проговорил он с насмешливо-притворной вежливостью.

Максенций не представил их поименно, и Константин был уверен, что эта неучтивость умышленная. Но девушка взяла его за руку и подошла к каждому по очереди, представляя его. На его общепринятые слова приветствия только несколько молоденьких женщин ответили с большой охотой, но Фауста дала всем ясно понять, что она лично берет его под свое крыло. Константин прикинул, что ей будет где-то около шестнадцати, и, несмотря на кажущуюся хрупкость, для своего возраста она уже созрела.