Чудо, тайна и авторитет

— Осторожнее, — шепнул призрак, и только тогда К. осознал, что тянет гардину на себя, пачкает в крови все сильнее, прячет в ней лицо, силясь укрыться от цветочной вони.

…В реальности же в этом идеальном мире древних, либо ушедшем с той эпохой, либо вовсе никогда не существовавшем, граф искал лишь косвенные оправдания своей…

К. разжал пальцы, опустил руку — нет, уронил бессильным движением. На ткани остался отчетливый багровый след.

— Следила за мной, да? — прошептал граф, вытирая Lize слезы. — Хитрая…

— Следила, — отозвалась она и, вздохнув, добавила: — И конечно же, никому я ничего не скажу — не потому, что будет позор, а все же потому, что ты мой, мой… — Она зажмурилась, закончить не смогла. — Мне только страшно иногда, знаешь? Что, если во мне… или в ребенке, который у меня когда-нибудь будет… что-то такое…

Упали слова так же тяжело, как капли крови на пол.

Граф отстранил ее, внимательно вгляделся. По уязвленному взгляду К. понял: вот-вот на Lize польются все те же слова об устоях современников, порядках эллинов, Эротах, наставничестве над юными и прочем. Но в последний момент граф будто передумал. Криво улыбнулся, опять поправил Lize цветы на венке, покачал головой и прошептал:

— Глупое дитя. Брось, ничего такого в тебе нет, ну а дальше…

— А ребенка я удавлю, едва что-то такое увижу. — Lize резко подняла глаза, и было это еще страшнее всех ее прошлых ужимок, всех усмешек самого графа. — Сколько бы ни было ему; сколько бы ни было мне — удавлю, едва поймаю. Знаешь ли, братца, приблудного вора, мне не так чтобы жаль, а вот всяких других…

Не врала. Не гневалась — горела.

— Твое дело, — граф бросил это сухо, явно скрывая, что слова потрясли даже его. Он чуть отступил, помедлил, добавил уже теплее: — Твое, Лизонька. Я вообще за то, чтобы каждый был сам себе хозяин и с моралью своей разбирался сам.

Ей, кажется, было что ответить, но она промолчала. Потерла щеку, тяжело вздохнула.

— Пойду холодное приложу… — Она повернулась к двери.

— К Софочке ходить не смей, — велел ей в спину граф и с усилием добавил: — Я сам… как-нибудь сам… и постараюсь все же форсировать. А сегодня веселитесь обе.

Lize кивнула и быстро покинула кабинет — простучали и пропали каблучки, сгинул цветочный флер, вновь вытесненный запахом похоти. Граф остался в задумчивости стоять у стола, с бесцветным и бездвижным лицом, заложа руки за спину. «Удавит, удавит…» — пробормотал он не то опасливо, не то, наоборот, с двусмысленной гордостью. Пожал плечами, чему-то вдруг усмехнулся и, направившись обратно к креслу, негромко запел:

— В лесу все птички мне родня, Свирель их манит, а не я… [18]

Мелодичный, знакомый, неплохо поставленный голос. К. задыхался, трясло его все больше, мучительно хотелось шагнуть вперед, пересечь кабинет, оказаться точно там, где была Lize. Посмотреть графу в лицо. Убедиться, что все явь, сказать что-нибудь — горестное, яростное, глупое. Очевидное. Услышат, нет — неважно, просто разочарование и ужас невозможно было дольше держать внутри, они скреблись клубком полузадушенных зверей. Рука ныла, спина потела, в висках лупили раскаленные молоты. Поймав предостерегающий взгляд призрака, К. крепче стиснул зубы, но остался на месте. И все же кое в чем выдержка изменила: опять уткнувшись в гардину, он застонал.

18

Граф исполняет арию Папагено из «Волшебной флейты» Моцарта. В те времена оперы шли в театрах преимущественно на языке оригинала, и граф, скорее всего, пел ее на немецком, но для удобства читателя мы приводим здесь самый распространенный перевод оперы на русский язык, предположительно авторства советского дирижера Джемала Далгата.

— Тише! — воззвали к нему.

Но стон этот, леденящий даже его собственную кровь, абсолютно нечеловеческий, разнесся по помещению. Кажется, граф услышал отголосок, даже повертел головой в недоумении, но к окну не обернулся. Пожал плечами. Разобрал пресс-папье в виде яблока, состоявшего, как оказалось, из двух фрагментов; вынул из потайной ниши небольшой золоченый ключик; принялся ковыряться им в нижнем ящике стола, вновь замурлыкав:

— Куда б зайти мне ни пришлось, Повсюду я желанный гость…

Замок щелкнул.

— Хватит с вас-с! — Призрак потянул К. за собой. Нервно лязгнули цепи. — Пора.

Но К. воспротивился снова, задергал рукой: вспомнил, как Lize говорила что-то о ящике, о… мемуарах? Как тогда уходить? Нужны свидетельства правды, нужны…

— Иван Фомич! — Призрак все тянул его, но он рвался в противоположную сторону. Решился: выйдет, пусть даже выдаст себя; ударит; заберет… — Иван Фомич!

Цепи звенели все беспокойнее; вонь била по ноздрям; пол качался, словно палуба корабля: ворожба или дурнота, что? Граф же копошился в бумагах, низко склонив голову; руки его возбужденно подрагивали; песенка о Папагено лилась ручейком…

— Убью! — вне себя прошептал К., рванулся особенно судорожно, не понимая, почему никак не выпутается из гардины, точно она превратилась в мешок. — Я вас…

Не отпустит из этого кабинета. Ни за что.

— Иван Фомич, так не выйдет, вы… — бубнил призрак, дергая его назад, явно пытаясь с небольшим своим ростом схватить в охапку. — Тише! Не надо! Вы…

Звон цепей стал оглушительным.

— Я КОМУ СКАЗАЛ! НЕ СМОЖЕТЕ! ВСЕ РАВНО!

И вроде К. выпутался, выскочил — но тут же, как пьяный, упал на колени возле графских ног. Голова закружилась по новой; в висках лупило так, будто из одного в другой перестреливались армии; руки свело, и вот по рукам-то К. наконец понял. Левая, распоротая, вся стала багровой. Кровь уже не капала — лилась ручьем; заливала брюки и пол; ей окрасилось все вокруг, и течение усиливалось. Река, омут, проклятое море… Пытаясь не обращать внимания, К. рванулся — и схватил графа за руку, и дернул, и отчетливо увидел, как проступил на белой манжете след кровавой пятерни. Но граф лишь продолжал что-то искать, насвистывая, посмеиваясь. К., видимо, ослаб, слишком ослаб даже для того, чтобы выдать себя, чтобы воплотиться, чтобы…

Граф вытащил какие-то листы и принялся удовлетворенно разглядывать. Но тут и призрак, подскочив, опять зарычал, довольно грубо поднял К. за подмышки — и таща его, как пойманного кота, принялся отступать к окну. Под ногами хлюпало теплое, красное…

— Хватит с вас, хватит, — бормотал он, а цепи вторили ему возмущенным дребезгом. — И с меня хватит, мое дело сделано, я умываю руки! Домой, домой…

Все прежние картинки, звуки, ощущения таяли; сознание ускользало — но К. поймал мгновение, в которое снова оказался в кровавой, гулкой толще. Она, соленая и чуждая, куда-то летела, размывая предметы и фигуры, давя и снаружи, и изнутри, рокоча, — но с собой забирала боль, успокаивала руку. Приходило какое-то осоловелое спокойствие. Усталость. И даже почти равнодушие. Большому кораблю… скорее бы…

— Что… я… — промямлил он, осознав, что просто лежит на боку в этой движущейся толще, а призрак — мутное подобие медузы, все более расплывающееся с каждым мгновением, — витает над ним. Четкими в мареве оставались лишь цепи.

— Многовато заплатили: это, наверное, я сам не рассчитал-с, простите меня. — Призрака было плохо слышно; интонация казалась непонятной — не то огорчение, не то раздражение. Глаза горели васильковыми угольками. — Иван Фомич… — все же огорчение, а теперь и некоторая вина. — Дышите, нужно вас вернуть, ну а дальше вы как-нибудь сами…

— А вы?! — Последние слова он, благо, понял и попытался даже приподняться, потянуться. — Нет, нет! Мне нужно туда снова, давайте лучше вернемся, мне…

Мне бы его убить. Или сгинуть. Мысль не страшила. Больше не страшило ничего.

— Вернемся — и что? — Призрак наклонился, уперев пухлые руки в колени, с почти ласковым сочувствием воспитателя, наблюдающего за резвящимся в грязи малышом. — Вы там умрете? От вот этого ритуала или просто от потрясения? Нет-с, — словно пошли от вздоха пузырьки воздуха, — дорожки наши с вами здесь разойдутся; моя юрисдикция кончается, но знайте… — он помедлил, — я ратую за успех вашего предприятия, если оно будет… будет же?