Чудо, тайна и авторитет
Шрифт:
Графиня все писала — путано, избыточно, с переливающимся сквозь неровные строчки отчаянием. Капала на послание слезами, едва ли замечая это. Слова плыли, но ни одно от этого не теряло своего тяжелого, смятенного смысла.
Любезный наш друг Виктор Романович!
Жалею, что тревожу Вас в Святки, напрочь не думая о Вашем покое и отдыхе, но поскольку Вы дозволяли писать Вам в любое время, я не могу откладывать, иначе не решусь: Вам самому известно мое слабоволие. Душа устала, сердце болит, и я беспросветно отягощена тем, что по-прежнему считаю большой материнской подлостью, но без подлости, боюсь, не обойтись, если она — во благо.
Бедный наш Андрей вновь сделал это — изрезал себя, да еще, похоже, напоминая мне о своих душевных страданиях, бросил окровавленные платки на моем столе. Он точно воскликнул: «Это ты виновна, ты не уберегла меня, ты!», ведь так? И он прав… Один вид этих платков все сжимает внутри; хочется самой вспороть себе что-нибудь, если есть в нашем организме место, где гнездится печаль. И это в Сочельник, в святую ночь, а ведь до весны еще далеко! Если он так сделал сейчас, что будет весной?
Я не знаю,
Прямо сейчас, в тишине, наедине с этими платками, я понимаю, что более не могу, а мой брат и Ваш друг Кирилл Яковлевич прав, да и Вы правы. Жизнь наша с Андреем все более сродни жизни с диким неуемным пламенем, с одной разницей: пламя это обожжет скорее себя же, чем нас, ведь, сколько его ни терзал недуг, ни разу он никому не сделал дурного, мой добрый мальчик. Я хочу, чтобы так было и дальше. Я боюсь, что однажды он потеряет эту последнюю крупицу грань своего душевного здоровья, что сорвется и кинется, например, на того человека, будь он проклят; однажды он уже изрезал его портрет или нечто вроде того; Вы помните… Сегодня ведь Рождество… Ах, я уже писала об этом, да и Вы без меня знаете; простите, мысли у меня путаются, и как бы Вы не решились похлопотать насчет места и для меня… но нет. Пока нет.
Я хотела бы знать, в силе ли Ваше предложение свести нас с тем именитым русскоговорящим профессором из Вены — С., верно? — и всячески содействовать помещению моего мальчика в его клинику? Андрей расположен к Вам; Вы интересны ему как личность, как Вы уже могли заметить; ему близки Ваши гуманные взгляды на лечение душевных болезней. Возможно, заехав к нам в праздники, Вы сможете убедить его в нужности шага; скажете, что Ваш друг тоже против горячечных рубашек; что труд и покой — основные его методы (ведь так?)? Знаю, Андрей дурно к этому настроен; знаю, он вовсе не желает вписывать себя в ряды больных и не признает того, что душа его надломлена; знаю, он мнит, будто, чтобы излечиться, ему достаточно живописи и умеренности в сближении с людьми; он хочет еще и учебу, да еще и Вы знаете, по какой стезе, это так дико (не сочтите за снобизм, речь об иной дикости)… но он не понимает опасностей, знаю, не понимает. Столько опасностей… даже если он никогда не шагнет дальше и не тронет других, что, если однажды он порежет себя смертельно? Мне страшно, так страшно, брат же мой все более настораживается, опасается. Я вижу, опасается. У него, конечно, есть свои некоторые поводы; к Lize вот, как Вы знаете, никак не посватается никто достойный; ей, возможно, вредит и слух о недуге брата; не все молодые ведь знают, что общей крови у них нет… вдобавок Кирилл Яковлевич уверяет, что многое пойдет на лад, если удалить Андрея от проклятого этого человека, нет, змеи в человеческом обличии, что ныне вхожа в каждый дом и от которой невозможно, как мне кажется, укрыться. Я так часто вижу его; вижу, что он на нас смотрит; вижу — и разве что сама не хватаюсь за ножи, так ненавижу его и тот блеск, коим ныне он окружен.
Заканчиваю… простите, заканчиваю, иначе Вы точно пожелаете и мне найти теплое место в четырех стенах. Напоследок скажу лишь, что лучше не откладывать. В апреле Андрею исполнится двадцать один [21] , после чего желания его станут безоговорочным законом, неподконтрольным родительской воле. Ныне же, даже если он будет дурно настроен к лечению и далее, мы сумеем…
21
Возраст совершеннолетия в дореволюционной России.
К. выпрямился резко, как если бы его ударили в подбородок, и не стал более читать. Челюсть сама затряслась, кулаки сжались, он стремительно развернулся всем корпусом — и встретил все столь же спокойный взгляд призрака.
— Она отправит это послание, — юноша перевел взгляд на часы, — совсем скоро, пока еще пьяна, отважна и ставит свою боль выше печали сына, а свое понимание его беды — выше его собственного. Как, — он опять легко прочел горькую мысль, — ни за что не поступила бы, например, ваша мать, верно?
— Графиня так добра и чутка… — не отвечая, прошептал К. — Была. Всегда была…
Призрак грустно улыбнулся, и огонек в его руках опять заметался.
— Она добра и сейчас. Верит, что спасет его против воли, верит, что так и нужно спасать, когда не видно других путей.
Не глядя К. вытянул руку за спину, в слепом порыве схватить и порвать письмо, но, разумеется, не нащупал ни его, ни стола.
— Разве она не предательница в таком случае? — пробормотал он, качая головой.
— Мать, — возразил призрак. — Запутавшаяся и обманутая, которая устала бояться…
— Как она не видит? — выдохнул К.
Графиня тем временем, видимо, дописала, поднесла письмо к губам, начала дуть, точно не высохнет само.
— Чего не видит? — Призрак даже вздрогнул, спросил вкрадчиво — не раздраженно, но как-то… не так, как говорил прежде. Будто осторожно потянул какую-то нить.
К. раздосадованно зажмурился. Мечущиеся мысли нужно было собрать, увязать в крепкий узел, предельно сосредоточиться. «Виктор Романович»… Буцке [22] , не иначе: этого врача из Преображенки К. знал по некоторым расследованиям, давним и новым. Интеллигентный, обязательный и жалостливый, получит письмо — тут
же примется хлопотать по делу, помощь в котором, видимо, обещал сам. А как начнет, остановить будет трудно; станут настаивать; можно не сомневаться: D. возьмут в такой оборот, из которого тот уже вряд ли выберется. Родная мать и уважаемый медик, которому Андрей по каким-то причинам симпатизирует; дядя и, вероятно, сестра… Пораненные руки будут ему отягчающим обстоятельством, как и окровавленные платки, и, конечно же, очередной уход среди ночи… Как он станет обороняться? Станет ли? А что, если сегодняшний приступ и самого его поколебал; если он и сбежал, желая побыть с собой наедине и обдумать дальнейшую свою судьбу? Если прямо сейчас он это решает: «Пусть меня лечат как хотят, упекают куда угодно, а главное, пусть я окажусь подальше от… от…»22
Буцке Виктор Романович (1845–1904) — психиатр, создатель первого городского патронажа в России, а также Психиатрической клинической больницы № 1 им. Н. А. Алексеева. В 1887 году занимал пост главврача в Преображенской больнице, единственной на тот момент московской психиатрической клинике.
— Он нормален. — Слова опять сорвались с губ сами, но К. в них не колебался. Лишь на секунду он представил, как едко расхохотался бы пристыдивший его безумец-дознаватель, как заявил бы: «Быстро вы-с переобуваетесь». — Ему не нужна больница; не нужно лечение, даже самое гуманное; ему…
Ему поставил «диагноз» тот самый второй призрак, хоть медиком не был. Поставил, улыбаясь и помахивая ножом, поставил медовым голосом, сказал что-то такое простое, но мерзейшее. Пробрало от этого до самых костей, а теперь вот никак не вспоминалось, может, как раз от затаенного страха? Или из-за того, как не хотелось тогда принимать слова на свой счет, как и всю безумную речь, хотя настаивали именно на том… К. открыл глаза, покоряясь: слова маячили в уголке сознания, но смысл-рулетка — губительный, спасительный? — лишь начинал обрисовываться. Призрак ждал, слегка подавшись вперед; взволнованный вид его словно говорил: «Продолжайте!»
— Он должен вернуться и остановить ее! — выпалил К. Плана не складывалось, он и сам понимал, что говорит пустое. Он подступил к призраку, взял его за рукав, внимательнее заглянул в лицо. — Что, если прямо сейчас я его отыщу? Или… — Мысль показалась лучше; К. вспомнил, что в собственном кабинете часы еще не подобрались и к полуночи. — Просто приду к ней? Попробую отыскать слова; объясню, что лечебница не выход? — Призрак слушал, но отчего-то мрачнел. — А потом и Андрей вернется; я поговорю и с ним более предметно, попробую самого его навести на некоторые догадки; благо, ваш предшественник вручил мне большой клубок мотивов вне сладострастия…
— Догадки, — одними губами повторил призрак с необъяснимой брезгливостью, и огонек в его ладонях тоже покривился. — Навести на догадки…
— А вы чего хотите? — тут же вспылил К., прочтя в словах упрек. Вспомнилось, как его трясли за рубашку и торопили; мелькнула снисходительная мысль: «Мертвый, а будто мальчишка…». — Чего? Чтобы я вывалил факты все разом? Я не сомневаюсь в них, да, они даже почти на поверхности, но сами подумайте. Я боюсь бурных реакций, боюсь его потрясти, боюсь…
Он обернулся. Графиня укладывала письмо в конверт, медленно, будто в полусне, и запечатывала. Плечи ее перестали трястись; на лице, отражавшемся в зеркале, не было и следа слез. Там застыло гнетущее, не свойственное ей решительно-осоловелое выражение — выражение человека, которого долго-долго ловили в силок и наконец поймали, убедив вдобавок, что там ему будет лучше. Если Андрей или кто-либо еще придет к ней в подобную минуту и назовет имя Василиска, решимость ее, скорее всего, лишь усугубится; все тревоги окрепнут. Слишком графиня устала, слишком стиснули ее путы привычной реальности, где сын на грани безумия, а брат — мудрейший друг и благодетель. Реальности черной, но хотя бы надежной, давней, не шатающейся на ветру.
— Я ничего не хочу, — отчеканил призрак и, едва К. повернулся опять к нему, прибавил: — Вот только домой он не вернется.
— Что? — К. отступил на полшага, машинально завертел головой, точно в поисках ответа. Казалось, он ослышался. — Куда он отбыл, зачем, или, может… — Тут он похолодел, бросился к двери. — Может, граф…
Может, граф в конце концов потерял терпение, усомнился в их с Lize плане, перешагнул через любовь к сестре и что-то сделал с Андреем? Может, отправился следом неизвестно куда, раз гости уже в определенной кондиции и им все равно, кто их занимает? А может, D. вовсе и не уходил, а лежит в саду, например, оглушенный или просто лишившийся чувств, и замерзает? Мрачный вид призрака словно подсказывал: тепло, один из этих исходов верен. Вне себя, К. ринулся к двери из будуара.
— Стойте! — властно раздалось за спиной; на миг даже показалось, что вернулся старик в алом. Но когда К. обернулся, на него глядели все те же ясные серые глаза, беззлобно и просительно. — Остановитесь и еще раз скажите мне то, что сказали, и то, во что верите более всего прямо сейчас.
Взгляд был пронизывающим. А вот руки подрагивали — нервно ли, сердито?
— Он нормален, — отчетливо произнес К., легко угадав, чего от него ждут. — И я ему помогу. Готов прямо сейчас, как угодно, любой ценой…
— Любой…
Призрак слабо улыбнулся, склонил голову — и схлопнул огонек в ладонях. Свет опять померк, будто с огоньком этим погасли и ночники. Растаяло во мраке лицо графини, исчезли запахи жасмина и апельсина. К. застыл, напряженно вслушиваясь.
— Будьте храбрым, — повторил призрак недавнее напутствие. — И осторожным.
Никакого полета, нырка в кровавое море или безумного путешествия через ползущие стены не случилось. На одну лишь секунду мрак то ли вокруг, то ли в голове расцветился тысячами золотых нитей — а потом в лицо ударил ветер. К. не почувствовал его холода, только сами дуновения, пронизывающие и похожие на пощечины. Они быстро заставили собраться, открыть глаза. Вокруг стояла полная тишина, в которой лишь что-то поскрипывало под ногами.