Чудо, тайна и авторитет
Шрифт:
Мемуары, мемуары… их упоминала Lize. Поэтому, пока Иван поворачивал ключ, в голове вертелись предчувствия чего-то низкого, возмутительного, но вполне понятного. Он не сомневался: пара мгновений — и в руках окажется пухлая рукопись, вольное подражание «Пиру» или «Декамерону», страницы которой будут сочиться сладострастными описаниями всевозможных извращений. Ладони заранее потели, желудок скручивало, дыхание учащалось, точно он, Иван, — раскочегаренный, готовый рвануть что есть духу паровоз. Ключ повернулся в последний раз, скрипнул ящик. Там действительно лежали бумаги, но… не те.
Это был не текст, а рисунки — целая стопка рисунков, аккуратно продырявленных по краю и подвязанных шелковыми лентами в подобие альбома. Выполнены все были в узнаваемой манере, которая так интриговала гостей на вернисажах.
На всех рисунках Иван видел детей, в обстоятельствах предельно прозрачных. Растрепанные и томно глядящие, лежащие, сидящие, тянущиеся, спящие… Больше всего было спящих — так, что сбившееся покрывало или сползшая сорочка обязательно обнажала спину, кусочек бедра, хотя бы хрупкую руку или шею. Поначалу Иван открыл папку наугад. Его замутило сильнее, но он пересилил себя и принялся листать с начала.
На каждом рисунке стояли число, месяц, год — а на некоторых были имена, или обращения, или переиначенные цитаты. «Doux Eugene», «Не забуду тебя, Кося», вдруг — «Ольга резвая моя». Девочек попадалось мало, но они встречались, почти одинаково худенькие, с резкими лисьими лицами. Некоторых «натурщиков» граф рисовал по разу; другим посвящал пять-шесть работ. Поначалу Иван пытался считать или листы, или хотя бы детей, но вскоре сбился, напрочь забыл: начали попадаться знакомые лица.
О некоторых из этих детей, жертвах родительской жестокости, он писал и порой рассказывал графу. Тот всякий раз слушал внимательно, обещал послать той или иной семье денег, исправно посылал и… еще ходил с визитами? Других Иван просто помнил: сыновья и дочери графининых приятелей, те, кого приглашали на балы, чтобы маленьким Андрею и Lize не было скучно. Третьи… Свело гортань, пришлось зажмуриться, сглотнуть. На одной такой работе Иван узнал кого-то вихрастого, чуть коренастого, с рассыпанными по лицу и голым плечам веснушками — граф удивительно похоже воспроизвел его детский облик, подписал нежно-абстрактно, но до крика узнаваемо: «Быстрое, крылатое, золотистое…». На другом рисунке, датированном еще раньше, был худой долговязый мальчик с шапкой одуванчиковых волос — Иван не мог подтвердить, но почти не сомневался: Петуховский. Оба «натурщика», кстати, сидели здесь, в этом кабинете, в креслах: поза Ивана была настороженной, точно он вот-вот подастся вперед; поза секретаря — спокойной; тот дремал, склонив набок голову так, что взгляду открывалась шея с россыпью родинок.
Одна мысль помогала сохранить хоть какое-то самообладание: понимание, что, конечно же, далеко не все с натуры. Если граф грязно воображал его, Ивана, мало ли о ком он фантазировал так же? Вряд ли он мог подступиться, например, кое к кому из маленьких Романовых, которые здесь тоже были, или к Танечке и Оле, которых изобразил абсолютно голыми, или к соседским детям… Немалая часть подшивки была наполнена фантазиями. Скотскими, но лишь фантазиями.
Секретаря и Осу разделяло всего восемь-десять работ. Иван помнил: в 1864 граф женился и провел следующие два года «благопристойно», если вообще возможно было это слово. Рисунков с женой не было, ни единого, к облегчению Ивана. Дальше, после 1867, пошли знакомые дворянские девочки и мальчики, приезжавшие в Совиный дом в гости… Иван догадывался, кого скоро увидит, понимал, что это уже точно будет не фантазия, — но перевернул еще несколько страниц.
На рисунках, на семи или восьми подряд, замелькал D. Спящий на боку со сползшим с бедер одеялом; надевающий у зеркала рубашку; сидящий среди цветов. Пальцы опять дрогнули, но следующая картинка оказалась еще гаже: Андрей спал, занавесив лицо волосами, а узнаваемая рука — широкая, жилистая — лежала на его ключицах.
Твой, как и всё в этом доме, ты тут царь-батюшка… что захочешь, то и будешь делать. Так сказала Lize?.
Иван обессилел. Он отступил от стола, принялся тереть лицо, впился в волосы и дернул их, но в себя прийти никак не получалось. Его словно вымазали ледяной, липкой, жирной грязью. В остервенении он заходил по кабинету — шторы,
к счастью, были задернуты, и никто не мог заметить с улицы его силуэт. Он метался, рыча сквозь зубы и всю оставшуюся выдержку тратя на одно — чтобы не слишком шуметь, не налетать на предметы. Голова, как на Хитровке, закружилась; казалось, он выпил лишнего и отравился. Повезло, что сегодня не удалось даже пообедать. Во рту и, соответственно, в скручивающемся желудке с утра не было и маковой росинки.Мебель поплыла перед глазами, и Иван остановился у окна. Потной рукой оперся на стену, впился другой в гардину… одумался: как бы не сорвать. Начал осторожно разжимать пальцы, ткань колыхнулась… с внутренней стороны мелькнул след кровавой пятерни. И наконец сон и явь сошлись окончательно, будто мерзости в столе было недостаточно: случилось, случилось, являлись призраки! Иван улыбнулся, стараясь не думать о том, сколь безумна эта улыбка, — и прямо на глазах след медленно растаял.
В дверь постучали. Иван подавился воздухом, едва не сиганул все за ту же гардину, но спустя секунду сообразил: граф бы сам к себе стучать не стал. Да и стук был особенный, целая барабанная соната из длинных и коротких звуков. Так дать о себе знать могла разве что одна личность, с которой Иван сам условился тут встретиться, поэтому он быстро прошел к двери, услышал в подтверждение догадки: «Это я, дядя!» — и, мысленно еще раз похвалив Андрея за какое-никакое понимание конспирации, впустил его.
D. поскорее скользнул внутрь, притворил дверь и с порога сообщил:
— Вы не поверите, но… она написала уже письмо одному из его друзей! — Иван постарался изобразить удивление и возмущение. — Вы очень вовремя предупредили, спасибо, ведь, начнись что-то, трудно было бы уже отменить, особенно пока мне не исполнится двадцать один. — D. пошел к столу; Иван поспешил за ним. — Но мы поговорили! Она была очень огорчена из-за того, что кто-то бросил ей на стол мои окровавленные платки. Я еле умолил ее дать мне последний шанс излечиться так, как я считаю верным… — Он вздохнул, тепло улыбнулся. — На самом деле у меня есть мысль, что хорошо мне поможет: это две вещи, но пока…
Он осекся: увидел на столе подшивку. Подскочил прежде, чем Иван его остановил, и замер как вкопанный над той самой картинкой с рукой. Закрыл глаза, слабо покачнувшись. Устоял — пальцы яростно сдавили край столешницы, скрипнули ногти. Рвано выдохнул.
— Андрей… — окликнул Иван, браня себя на чем свет стоит: хоть бы пролистнул на кого-то другого, чтоб не было сразу такого потрясения. — Андрей, прошу…
Он очень боялся крика, боялся неконтролируемого порыва расшвырять мебель, боялся самого неотвратимого: что D. вот-вот начнет в бешенстве рвать листы. Тонкая рука действительно потянулась к папке, скрючившись, словно когтистая химерья лапа. Иван, поколебавшись, перехватил ее, слегка сжал и взмолился:
— Не надо. Они еще нам понадобятся, если вы не хотите оставлять это так. Понимаете?
Было сложно: он и сам не до конца одолел злобу; ощущал внутри отголоски хитровского пожара. Но когда рядом этот пожар охватил кого-то еще, вернуть себе зыбкое равновесие оказалось проще. В Иване снова проснулся сыскной надзиратель, самая холодная голова участка. Тот, кому вечно приходилось доводить дела до конца, прежде чем свидетели-жертвы разнесут все вокруг и растерзают преступника.
— У вас рука дрожит, — пробормотал Андрей, открыв глаза и посмотрев на него, так внимательно, что дальнейший вопрос стал очевиден. — Неужели… вы там тоже есть? Это похоже на очень большой архив с материалами, не могут же они все быть заполнены мной? — последнее он пробормотал почти с мольбой, не дожидаясь ответа, опустил глаза и зашелестел страницами. — Проклятье. Господи…
В отличие от Ивана он листал хаотично: то вперед, то назад. Добрался и до последних рисунков, из которых пять или шесть были посвящены хитровскому Илюше, похожему на французского дофина. Нашлась работа, почти повторявшая вернисажную, разве что на ней появились руки графа, ослаблявшие мальчику воротник. От нее Андрей отшатнулся, рухнул в кресло, закрыл лицо руками и тихо застонал — нет, заскулил, будто поранившаяся лиса. Тут же, правда, очнулся, впился зубами в ребро собственной ладони. Замолк, но сильнее сжался, точно силясь исчезнуть.