Чудо, тайна и авторитет

— Спасибо вам, — сказал Иван, вновь заставив себя посмотреть на Lize. Помедлил, но добавил: — Вы не перебежчик. Вы просто поступаете справедливо.

— Это вам спасибо, — отозвалась она глухо и опять глянула на подшивку. — Я сейчас поняла, что во мне этого совсем нет, раз мне так гадко. Может, и в моих детях не будет.

Только теперь Ивану вспомнился последний виток разговора меж Lize и графом — тот, где она обещала удавить своего ребенка, если обнаружит в нем унаследованные от деда наклонности. И стоило словам этим, равно как и отчаянной интонации, всплыть в памяти, как уже самому Ивану стало от себя омерзительно. Где его-то участие?

— Уверен, что не будет, — сказал он. — И уверен, что это не так чтобы… только передается. Кое-что ведь идет и от развращенности ума.

— Пойдем, я провожу тебя, — тихо предложил D., беря сестру под руку.

Она послушно в него вцепилась, хлюпнула носом и вдруг спросила:

— А тебе правда нравилась моя книга? Она же была не про… мальчика.

— Правда, — удивленно уверил он. — Это же неважно. Про барышень так мало пишут, что это тоже интересно почитать, что у вас в уме-то происходит.

Lize неожиданно засмеялась, но тут же сильнее покраснела и уставилась на свои ноги.

— Видишь же, ничего хорошего и приятного. Или это только я такая.

Андрей вздохнул, хотел было повести ее в двери, но спохватился и опять посмотрел на Ивана:

— Я скоро. Я принесу из какого-нибудь чулана тряпку и ведро, добуду воды. И вот еще пока. — Он накрутил на палец волос, вырвал, поморщившись, и протянул. — Сойдет за его.

Иван кивнул. Андрей и Lize подобрали поломанную корону и вышли. Он же, не повторяя прежней ошибки, заперся, вернулся к столу и, почувствовав вдруг оглушительное изнеможение, повалился в кресло. Просидел так с минуту, распластав по подлокотникам вялые руки и уставившись в украшенный лепниной потолок. Пожар внутри почти утих. Его затушили Лизина пустота и стойкость Андрея.

Примерно двенадцать лет жизни Иван провел лицом к лицу с чужими бедами — сначала будучи газетчиком, потом — сыщиком. Он видел эти беды в десятках обличий, самых неприглядных, грязных и безмолвных. Он видел их почти каждый день, когда какая-нибудь баба бросалась в ноги с воплем: «Убили, убили!», или когда шел осматривать трущобную каморку, где у печи лежала забитая сожителем девица со вспоротым животом, или когда вылавливал из реки старого купца-самоубийцу, на деле жертву жадных до наследства сыновей. Он видел десятки бед и уже не помнил, каково сосуществовать с ними абстрактно, например находя их только на страницах газет или в сплетнях. Не разглядывать лица мертвых; не брать их за окоченелые руки; не слушать тех, кто стенает о них. Может, поэтому ему трудно было примерить на себя потрясение Lize, всего-то увидевшей потаенную подшивку с рисунками и так спонтанно раскаявшейся. Но примерно Иван все же понимал: да, она знала о «мемуарах», знала о некоторых похождениях отца, но представления не имела, во что они выплескиваются, не воображала деталей. Если подумать, таковы были многие свидетели, опрашиваемые в рамках следствия: иные что-то утаивали и привирали ровно до момента, пока не видели замученную жертву или кого-то плачущего над ней. Только столкновение с последствиями иногда заставляет нарушить молчание, только оно побуждает действовать, отбросив роль праздного наблюдателя. И снова безумный призрак был прав.

Иван более-менее пришел в себя и стал проверять кабинет: вся ли мебель в прежних положениях, не выдает ли что-нибудь вторжения. Встал с кресла и слегка передвинул его, сместил левее пресс-папье на столе. Машинально запустил руку в открытый ящик и нашел в глубине еще несколько предметов: исцарапанный серебряный ключ, возможно, от комнаты Андрея, три стеклянных флакончика с отрезанными прядями волос, бант из красного шелка, игрушечного солдатика, колечко с зеленым камнем. Отдернулся и занялся подшивкой: поколебавшись, вынул и забрал несколько работ, завязал ленточки заново, вернул листы в стол. Изучил места, где крепился порванный волосок, убедился, что держалось нехитрое приспособление на капельках воска, и с некоторым трудом, найдя в другом ящике свечу, восстановил все как было. Наконец задвинул стол, запер, положил ключ в мраморное яблоко — и снова опустился в кресло. Не просидел, впрочем, и минуты: постучал Андрей.

Иван впустил его, в который раз заперся и забрал принесенные вещи.

— Посидите, — предложил он, кивнув в сторону камина. — Я уберу. А вы очень хорошо держались… Каюсь, даже не ожидал от вас.

В последних словах он сомневался, но все же произнес их, просто потому что с трудом вмещал факт в голове. Lize призналась в огромном предательстве, и это Андрей еще не знал о снотворном. Довольно было и того, что она клеветала на R., что не думала обрывать болезненное блуждание брата в потемках обмана, что мечтала о его деньгах, знала об отцовских преступлениях, пусть абстрактно, — и не вмешивалась. Иван понимал: своей сестре он не простил бы ни одну из подобных вещей. Что же Андрей?

Он не улыбнулся, не ответил — просто прошел и аккуратно сел в кресло, чтобы не сдвинуть мебель и на полногтя. Вытянул ноги, упер локти в колени, опустил на них голову. Видно было: всеми силами пытается удержать сползающую маску спокойствия.

— К слову, не тревожьтесь: я сделал то, что читалось в вашем взгляде, — сказал наконец он. Иван, уже опустившийся на пол возле рвотной лужи, удивленно вскинулся. — Lize попросила воды, я дал, но в стакан бросил одну из своих снотворных пилюль. — D. устало глянул сквозь пальцы. — Проследил, чтобы выпила до дна, они хорошо действуют. До полудня точно проспит, а дядя, как правило, довольно рано уходит, даже если поздно ложится. Вас устроит?

Иван кивнул, задним числом подумав опять о том, что Андрей демонстрирует неплохое полицейское чутье. Даже сказал это вслух, надеясь его подбодрить, и уточнил:

— Не хотите однажды к нам в сыск? Ведомство, говорят, скоро расширять будут; мы не совсем справляемся, люди пригодятся.

Андрей вздохнул, опять спрятал лицо в ладонях, и Иван, решив, что ему пока трудно рассуждать вообще о любом будущем, не стал продолжать. Склонился над полом, вытирая остатки рвоты и впервые с содроганием размышляя, что было бы, будь паркет здесь застлан ковром. Такое за пять минут не очистишь.

— Могу я как-то помочь вам? — Сил молчать все же не было, уже не рабочая тревога, а простая, почти дружеская жалость сдавливала сердце.

Иван все сильнее хотел вслух посочувствовать этому разбитому юноше: и насчет сестры, и насчет всего прочего, но не представлял, как сделать это ненавязчиво, не бередя ран. Поэтому выбрал формулировку расплывчатую: вдруг его наведут на сугубо практическую мысль? Андрей пошевелился в кресле, выпрямился, поднял голову — звякнули золотые серьги. Он все еще выглядел едва живым, но в глазах появился решительный, явно знаменующий какую-то новую мысль блеск.

— Более я не хочу ни дня оставаться в этом доме, — сказал он. — И не останусь.

Иван растерялся: ждал точно не этого. Быстро убрал последние капли рвотных масс; бросил тряпку в ведро; пошарив по карманам, нашел платок и вытер руки. Все это время он размышлял, нужно ли спрашивать: «Вы точно не сможете их всех вытерпеть?» — и взывать к благоразумию, и если да, то как. Но Андрей смотрел твердо, исподлобья, без капли колебания. Руки он сцепил в замок на коленях.

— Что ж, — медленно ответил Иван. — Я, пожалуй, понимаю: подобные потрясения лучше переживать на расстоянии. Вам есть куда пойти? К L., может быть, или остановитесь у меня? Я, правда, снимаю довольно простые комнаты, на Палихе…

Андрей глядел, казалось, в смущении и продолжал сжимать пальцы. Иван хотел было уверить, что это нисколько его не обременит, по крайней мере, пока он не женится, но не успел.

— Да… — заговорил наконец D., тоже с задумчивыми паузами. — Я очень надеюсь, мне есть куда пойти… если же нет, что ж. Меня в любом случае не оставляет мысль покуситься на стезю, которая давно меня привлекает в университете.

— О чем вы? — Иван не мог пока угадать его мысль, это даже раздражало: ну что за личность, беда даже для сыщика!