Чудодей

— Новичок, три шага вперед! Бегом марш!

Станислаус выступил на три шага вперед.

— Я сказал: бегом марш! На место, бегом марш!

Станислаус вернулся в шеренгу учеников.

— Три шага вперед! Марш, марш!

Станислаус быстрее вышел вперед. Хозяин и на этот раз не удовлетворился. Он погнал Станислауса назад. Потом скомандовал:

— Встать! Лечь! Встать! Лечь!

Пекарь Клунтш забыл, что он в собственной пекарне. Перед ним был не ученик, а новобранец. На нем, на Клунтше, были уже не шлепанцы, не белый пекарский колпак на голове, не белый фартук пекаря, и стоял он не в пекарне между тестом разных сортов и мешками с мукой, а в Данциге на казарменном дворе, замощенном щебнем. Черт возьми! Он даже сунул руку за борт пекарской рубашки, туда, где некогда лежала в кармане мундира между второй и третьей пуговицей обязательная записная книжка фельдфебеля. Разумеется, под рубашкой не было никакой фельдфебельской книжки, а была лишь голая грудь, поросшая жесткой шерстью.

— Левое плечо вперед! Правое плечо вперед! Кругом марш! Лечь! Встать! Лечь! Ляжешь ты, сукин сын?

Остальные ученики стояли «смирно» и зевали. Ничего нового под луной. Хозяин муштрует новичка, а тот молчит. Каждый из них прошел сквозь такое. Не из-за чего волноваться. Только Карл бормотал про себя:

— Смотри, придет день! Социал-демократическая молодежь не вечно будет терпеть подобное издевательство!

Хозяин между тем дошел уже до приседаний. Станислаус садился на корточки, как самец куницы, выпрямлялся, опять приседал. По щекам у него катился пот. У него не было времени собрать свои тайные силы. Необходимо спокойствие, много спокойствия, чтобы заставить их действовать. И он прибег к простому средству: хозяин скомандовал стойку на руках. Станислаус постарался так вытянуть ноги, чтобы толкнуть горку намасленных противней. Она зашаталась. Он быстро, точно блоха, подобрал ноги. Тр-ра-ах! Сложенные штабелем противни разлетелись в разные стороны. Они не посмотрели, что перед ними вице-фельдфебель. Клунтш запрыгал на одной ноге, но и ее подшибло острым краем железного противня. Вице-фельдфебель во весь рост растянулся на полу своей пекарни. Очередной противень хлопнулся на его мягкое, как тесто, брюхо. У Клунтша перехватило дыхание, и ни одна команда не слетела более с его уст. Возможно, что он вообразил себя засыпанным в окопе.

В этот день хлебцы поспели на час позднее обычного. Постоянные покупатели пошли за хлебцами к конкуренту. Хозяин хромал, и время от времени его рвало. Он изрыгал потоки пива и водки.

Никто не пожалел его, даже хозяйка. А Станислаусом все восхищались.

— Это он ловко сообразил, — говорили ученики. — Пусть старик поваляется в постели. Мы хоть вздохнем свободно!

И Людмила восхищалась Станислаусом:

— Мне кажется, что ты крепко изнасиловал пасторскую дочку.

— Брось, Людмила!

— Ты больше не любишь ее?

— День и ночь люблю.

— Я думала, если бы ты ее не любил, я могла бы… Кстати, она не ответила на твое письмецо или ответила?

— Она прислала мне два большущих письма и вложила в них целую кучу поцелуев и локонов. А в одним письме была ее ресничка, а на ресничке висела слеза, — импровизировал Станислаус.

— Слеза?

— Не настоящая слеза, а пятнышко от слезы — на письме.

— Так у тебя все хорошо, значит?

— Жаловаться не на что, Людмила.

— Пусть пишет тебе на мой адрес.

Станислауса осенила новая идея.

— Я укажу твою фамилию в обратном адресе. В тюрьме, куда заперли Марлен, читают ее письма, всё ищут, нет ли там чего-нибудь про любовь. Если прочтут твою фамилию, никому в голову не придет, что письмо про любовь.

Ну что ж, пожалуйста, Людмила готова быть столь любезной. Сама не познав любви, она хоть поможет чужой любви.

22 Дух поэзии продолжает петь в Станислаусе, и некая совратительница является в каморку Станислауса совращать его.

Хозяин не простил Станислаусу прерванное штрафное ученье. Неужели он не укротит этого строптивого ученика? Станислаус получил штрафной наряд. Хозяин приставил его подручным к Людмиле; по вечерам, когда на столиках кафе горели маленькие лампочки и кафе наводняли посетители, он должен был ей помогать. Норовистую лошадь надо изнурять работой.

Станислаус мыл стаканы, откупоривал бочки с пивом, подсыпал в них лед, относил в кухню грязную кофейную посуду. С пяти часов утра и до двенадцати ночи он был на ногах, и ноги очень болели. Они постепенно искривлялись и в конце концов искривились, тут уж ничего нельзя было поделать. Они с Людмилой страстно ждали воскресенья. Воскресенье покупалось шестью долгими, долгими днями; в воскресенье Людмилу подменяла судомойка, а Станислауса — другой ученик.

— В ночи сколько часов, Людмила?

— Благо тому, кто спит и не считает!

Станислаус на минутку присел на краешек стула за стойкой: хоть бы на одно мгновение не чувствовать боли в ногах! Воздух был сизый от табачного дыма. Вентилятор, точно маленькое легкое, выдувал дым на улицу, в листву жалких городских лип, но посетители быстро накуривали новые облака дыма, дымом окутывали свои разговоры, выталкивая из себя слова вместе с ним. Гомон и звон стояли в зале кафе. Так шумит море в Бразилии! Станислаус вскочил. Он задремал на краешке стула. Слава богу, никто ничего не заметил, даже Людмила. Из пивного крана била пена. Станислауса послали в погреб откупорить свежую бочку пива. Там он льдом охладил лоб, кусочек льда бросил в рот, понесся наверх, убрал со столов чашки, на краях которых застыли капельки кофе, и отнес их на кухню.

Кафе Клунтша посещали иногда и широкие натуры. Такие господа некоторое время пили в одиночку, а когда настроение у них поднималось, приглашали к своему столу даму и просили ее выпить с ними. Были такие дамы, которые отказывались.

— Они из хорошей семьи, — говорила Людмила.

Но были и такие, которые не отказывались.

— Они из плохой семьи, — говорила Людмила.

Нередко случалось поэтому, что кто-нибудь из господ приходил в кафе один, а покидал его с дамой. Такой господин бывал весел, пел и, проходя мимо Людмилы, совал ей полмарки, а иногда и марку. Людмила отдавала свою марку Станислаусу.

— Я и не подумаю брать чаевые от этакого кутилы. Я потеряла бы к себе всякое уважение, — говорила она.

Станислаус брал марку, которую ему отдавала Людмила, и благодарил девушку. Ему было безразлично, от кого эта марка — от кутилы или от сквалыги. Он прочитал в газете про средство, излечивающее кривизну ног, и собирался выписать его. А кроме того, он отнюдь не забыл насчет книги о бабочках.

В кафе Клунтша бывали не только коммивояжеры, но и более чистая публика. Например, члены «Стального шлема». «Стальной шлем» был более аристократической организацией, чем «Ферейн воинов». В последний входили и такие люди, которые собирались лишь затем, чтобы пострелять, выпить пива, поделиться воспоминаниями о своих храбрых воинских подвигах. В «Стальном шлеме» для подобных вояк, питающихся одними воспоминаниями, не было места. Его руководители, Дюстерберг и Зельдте, смотрели в будущее. Воспоминания о войне — это выжатая половая тряпка. Члены «Стального шлема» были полны решимости в любой день начать новую войну и вернуть Германии колонии и кайзера. Таких слов, как этаж, дебаты и туалет, они старательно избегали. Это были слова французские, враждебные и исконно чуждые. Вместо них говорили: «один марш» (или два, или три), «словесная дуэль» и «нужник». Члены «Стального шлема» были не какие-нибудь инородцы, а немцы, вот именно немцы! Среди них имелся ученый, преподаватель истории, так он утверждал, что и слово «дуэль» французского происхождения. Поэтому, указывал он, вместо «дебаты» следовало говорить не «словесная дуэль», а «выражение мнений». И сам никогда не говорил «электричество», а только «новый вид энергии».

Как сказано выше, пекарю Клунтшу не дано было судьбой дойти до чина капитана. А здесь, в «Стальном шлеме», он мог держать себя с кадровыми офицерами на равной ноге. Аристократические члены «Стального шлема» не хлебали одно пиво. Они пили коньяк, а в разгар вечера и вино. Клунтш считал своим долгом позаботиться о наличии у себя ассортимента вин. Случалось, что в поздние ночные часы господа офицеры без дальних околичностей вступали в новую войну. Она велась винными бокалами и бутылками, а поводом служили дамы известного пошиба. После заседаний такие дамы получали доступ в кафе.

Однажды Клунтшу пришлось даже стерпеть сцену, разыгравшуюся между одним майором и одним капитаном по поводу его собственной жены. Господа из «Стального шлема» были большими почитателями хозяйки кафе. Клунтш был на верху блаженства: ведь глядя на его жену, даже господин майор пальчики облизывал. На собраниях «Стального шлема» царила атмосфера — простите! — царили пары великодушия. К лицу ли Клунтшу проявлять мелочность, брюзжать, выходить из себя оттого, что в пробных военных стычках несколько винных бокалов разбивалось вдребезги? Господа офицеры во всех смыслах были великодушны. Они платили крупными купюрами, не требуя ни пфеннига сдачи, либо ничего не платили и называли предъявляемые им счета безделицей. Люди, готовые драться за колонии, колонии, которые были в десять раз обширнее этой ободранной Германии, не могли, разумеется, ограничиться двумя-тремя бутылками вина!