Чудодей

Может, в мозговых извилинах у Густава чересчур много муки осело? Разве Станислаус чем-нибудь обидел фюрера? Станислаус знал, что это опасно. В сады его духовной жизни и научных радостей проникали вести об арестах поносителей Гитлера. Кайзера Вильгельма Станислаус не любил и не оскорблял. С детской кружечки Станислауса кайзер строго смотрел на него, как бы вопрошая: «Ты помнишь, мальчик Бюднер, что ты должен стать крепким солдатом, а для этого должен послушно есть болтушку из темной муки?» А позднее Станислаусу никогда не приходило в голову оскорблять Эберта, Гинденбурга и вообще какого-либо президента. Он не имел с ними никаких дел. Они жили на страницах газет, а он — в своей треклятой действительности. Чего же он вдруг станет оскорблять Гитлера, фюрера, канцлера, всех их вместе взятых? Да и знал Станислаус его только по портретам, где он всегда стоял с поднятой рукой, точно указатель дороги с одной стрелкой. И шапка на нем всегда была словно не по голове велика. Станислаус даже жалел его. Гитлер, думал он, наверное, очень скромный человек и после собраний берет всегда последнюю, никем не взятую фуражку. И в этой фуражке он похож на маленького мальчика, который надел отцовскую шапку и играет в солдатики. Нет, видно, в голове у Густава и впрямь не все в порядке.

Вошла хозяйка с ее вечным кашлем.

— Кхе, кхе, хозяин велел сказать вам, чтобы всюду было чисто! Смотрите же, кхе, кхе! Пришел оберцальмейстер! Они там завтракают. Важный гость, может, захочет посмотреть производство, кхе, кхе!

Важный гость пришел, когда хлеб посадили в печь. Гость был в высоких сапогах и ступал осторожно, словно петух на незнакомом огороде. Кобура из блестящей кожи. Бледное лицо. Строгий взгляд. Никто, вероятно, не удивился бы, если бы этот господин, желая проверить качество муки для солдатского хлеба, двумя-тремя пулями из своего пистолета прострелил дыры в мешках. Оберцальмейстер кивнул Станислаусу и Густаву. Он подошел к одной бадье, показал на горку муки и произнес:

— Мука!

Хозяин пекарни подтвердил. Глаза его мерцали, как огоньки на ветру. Он стоял позади важного гостя, склонившись, словно держа наготове все необходимые поклоны.

Оберцальмейстер попросил приоткрыть одну бадью, посмотрел на поднявшееся кислое тесто и произнес:

— Тесто!

Это тоже было точно подмечено. Оберцальмейстер подошел к Густаву и, указывая на него белым пальцем, как на вещь, произнес:

— Подмастерье!

Густав отшатнулся. Важный белый палец высокого гостя уже указывал на два мешка.

— Отруби, — сказал Густав.

Можно было услышать мысленный вскрик хозяина, но оберцальмейстер долго не задерживался на одном предмете. Он ткнул пальцем в сторону Станислауса:

— Убеждения?

Ответил хозяин:

— И один и другой — за труд, хлеб и мир, господин оберцальмейстер.

Оберцальмейстер вторично шагнул к Густаву. Хозяин задрожал.

— Служил?

— Ополчение, — сказал Густав и натянул шляпу чуть не на нос.

Хозяин и оберцальмейстер были удовлетворены.

Выходя, высокий гость постучал по печи.

— Печь! — Он был счастлив и горд, что безошибочно называл все вещи в пекарне.

Спустя два дня от него пришел приказ выпекать ежедневно солдатского хлеба на триста буханок больше.

Хозяин привел в пекарню нового подмастерья и сказал Густаву:

— Человек без документов. Заказ вынуждает нас на такой шаг.

Новый подмастерье бухнулся на мешок с отрубями, снял шляпу и бросил ее в форму. Голова у него была острижена наголо. Один глаз неподвижно смотрел вдаль. Новичок втянул в себя воздух, затрясся весь и сказал:

— Ох, уж эти мне чернильные души!

Людвиг Хольвинд внес много шума в пекарню. Выяснилось, что документов у него, и самых разнообразных, хоть отбавляй, но насчет всех этих бумажек у него было свое мнение. Он носил их на груди зашитыми в мешочек только на случай смерти. Он хотел, чтобы на могильном камне было высечено его настоящее имя, а при жизни желал, чтобы его встречали не по паспорту, вот и все, точка и аминь!

— Кто поставит на твоей могиле камень, фитюлька?

Стеклянный глаз Людвига продолжал ласково смотреть даже тогда, когда другой глаз наливался злобой. Он посмотрел на Густава двумя разными глазами.

— На мою могилу принесут больше венков, чем на твою.

Густав, этот шершавый белый гриб, усмехнулся:

— Твоим воображением можно жернова вертеть!

Людвиг грозно двинулся на Густава. Несомненно, глаз свой он потерял не в объятиях девушек. Станислаус схватил кочергу.

— Ты здесь без году неделя!

Людвиг опомнился, опустил поднятую руку на полку и взял кусок пирога. А Густав сдвинул на затылок свою шляпу и в первый раз взглянул Станислаусу прямо в лицо. Станислаус увидел маленькие, добрые, отеческие глаза.

36 Станислаус оплачивает свадьбу оросителя памятников, узнает Густава, скрытого под широкими полями поярковой шляпы, и постигает высшее искусство карточной игры.

Всю весну и все лето солнце, не зная устали, всходило вблизи круглой водонапорной башни и заходило около торчащей, как поднятый указательный палец, башни католической церкви. Оно никуда не уходило, и в летние дни, все, кто хотел, мог его повидать. А умели ли жители маленького города по достоинству оценить такое постоянство? Отнюдь нет. Солнце — это солнце, ему полагается сиять, белить белье, греть бедняков, покрывать загаром спины, сушить сыры, золотить рожь, исцелять ревматиков, согревать моря, озера и реки, заменять электрический свет, припекать и быть проклятьем для уличных торговцев мороженым.

Станислаус вновь углубился в свою книгу о мире, о земле и людях. Он вновь принялся научно исследовать все предметы и явления. Кусты сирени, оказывается, цвели только затем, чтобы производить семена и размножаться. И аромат их предназначается не для людей, а для самых обыкновенных ночных жучков и оплодотворителей. Человек движется среди цветов, плодов и живой твари, берет себе все, что может ему пригодиться, и все, что ему нравится. Он берет у коровы молоко и пьет его, берет у птиц яйца и ест их, сдирает шкуру с животных и одевается в их меха. Человек на земле поистине паразит и потребитель, и давно ему пора развиться в существо одухотворенное. Но на этом пути ему, пожалуй, немало мешает любовь.

— Что ты думаешь о любви, Людвиг?

— Болезнь подростков.

Неглупо сказано; такое мнение подтверждает научные изыскания Станислауса.

— Как приспичит, я и женюсь. На одну ночь, без всяких законов и бумажной канители. Человек — вольная птица.

— А без хлеба все-таки не проживет, — вмешивается Густав.

— Проживет! — Людвиг, жуя завтрак, вскочил, изо рта у него фонтаном разлетелись крошки. Густав опустил ниже свое забрало.

— Что-то не похоже на то, что ты питаешься одними кухонными запахами, полным солнечным затмением и сушеным громом с молнией.

И в самом деле, аскетом и человеком разборчивым в еде Людвига нельзя было назвать. Брюки туго обтягивали его зад, а вмятины, которые он оставлял на своих креслах, точнее — мешках с мукой, с каждым месяцем становились глубже.

Людвиг не то чтобы просто вспылил или заупрямился. Он не доел свой завтрак, сел на ближайший мешок с мукой и закурил. Он чувствовал себя непонятым и опечалился.

— Придет день, когда ты откроешь газету и прочтешь: «неизвестный убил канцлера». Тогда знай, что это я. Я вас освобожу, рабы закона, и моя голова ляжет на плаху во имя высшей свободы.