Чудодей

За окнами шелестел в деревьях теплый ветер. Он будил к жизни почки и бутоны. Была самая пора для грустных любовных стихов. Но издательство не отвечало.

Эмиль в рюкзаке притаскивал к себе в комнату стеклянные пробирки, какие-то бутылочки и химикалии, а однажды приволок на своем горбу наверх даже маленький столик.

— У меня в комнате уже пахнет химией, — сказал он и позвал своего будущего помощника прийти и понюхать.

Быть может, это перст судьбы, указующий страдающему Станислаусу способ одним ударом вырвать Лилиан из всех опасностей и жениться на ней? Он возобновил свои заочные занятия и с «заново упорядоченными душевными силами» бросился изучать химию.

Он сидел у Пешелей и дожидался Лилиан. На будущей фюрерше девушек лежала тяжелая обязанность долго и много учиться. Большие стоячие часы рассекали время. Мамаша Пешель отодвинула гардину, выглянула на улицу и сказала:

— В конце концов она замучается со своим вечным учением.

— Таково наше плодотворное время, — сказал папаша Пешель.

— Все времена одинаковы. — Черные глазки мамаши Пешель блеснули, как у кошки.

То был выстрел в сердце Станислауса. Он пошел навстречу Лилиан. Она встретила его немилостиво. С досадой отделилась она от группы молодежи.

— Чего ты тут стоишь? Кого ты ждешь?

— Ты еще Лилиан?

— Разве ты не видишь?

— В таком случае я тебя жду.

Во взгляде ее не читалось благодарности. В нем была холодная отчужденность. У Лилиан были все данные стать неумолимой фюрершей.

В сарае Эмиль сооружал из жести таинственные сосуды. Станислаус все глубже вгрызался в курс химических наук. Неужели же ему стоять перед Эмилем круглым невеждой, не умеющим отличить обыкновенных хлебных испарений от алкоголя?

Эмиль гнул свои жестянки, вырезал в них отверстия, стучал по ним и придавал им форму своими худыми руками. Дух изобретательства сжигал его.

— Новые формы для тортов? — спросил хозяин.

Маленький дровяной сарай наполнился запахом сливянки. Они вдохновили Эмиля. Он ничего не ответил и продолжал стучать.

— Новая кормушка для поросят? — допытывался хозяин.

— Поживем — увидим! — сказал Эмиль.

— Ты парень хоть куда, хе-хе, всему миру на славу. — Руки хозяина поигрывали топором. — А не охота ли тебе помаршировать немного в нашем штурмовом отряде?

— С моим-то горбом?

Большим пальцем хозяин проводил по клинку топора.

— Горб, не горб — важно, какое у тебя мировоззрение.

— Мир на меня не взирает, чего же мне на него взирать? — Эмиль вовсе не был так мягок и податлив, как думал хозяин. Дух изобретательства бушевал в нем. Голыми руками теперь Эмиля не возьмешь!

Пришел трубочист, умытый, в штатском костюме. Он и Эмиль измеряли жестяной сосуд вдоль и поперек, кивали и шептались, как заговорщики.

Среда. День любви. Станислаус сидел у Пешелей. Большие стоячие часы рассекали время. Лилиан перелистывала тоненькую брошюрку «Основные положения расовой наследственности». Науки давались ей нелегко. Она что-то шептала про себя и набрасывалась на мать, когда та гремела на кухне конфорками. Лилиан не рождена была для занятий науками. Ее взлохмаченная кудрявая голова не воспринимала наук. Лилиан была просто красивая, в особенности теперь — загорелая, аппетитная.

Она велела Станислаусу ходить перед ней по комнате взад и вперед. Она проверяла на его фигуре полученные знания в области расовой наследственности. Никого бы так не обрадовала возможность чем-либо помочь Лилиан, чем-нибудь быть ей полезным, как простодушного Станислауса. Он шагал по комнате так, как того требовала Лилиан. А она изучала рисунки в своем учебнике и сравнивала их со Станислаусом. Она ощупывала его ляжки. А может, это замаскированная ласка? Опять и опять он шагал из угла в угол.

— У тебя чисто иудейские ноги — точь-в-точь как сказано в учебнике.

Станислаус сокрушенно оглядел свои искривленные ноги пекаря, изогнутые тяжестью многих двухцентнеровых мешков.

— Что? — Папаша Пешель вспылил. Он хлопнул Лилиан по щеке, выхватил у нее из рук брошюрку, разорвал на мелкие кусочки и бросил в плиту. Все произошло молниеносно.

— Социалист! — прошипела Лилиан.

Папаша Пешель еще раз огрел дочку — сначала по одной щеке, потом по другой. Станислаусу не подобало стоять в стороне, когда бьют его невесту и нареченную. Они вместе с мамашей Пешель схватили старика за руки. Лилиан завизжала и выбежала как была на улицу. Пешель задрожал:

— Вернуть ее!

Станислаус выскочил вслед за Лилиан. Фрау Пешель, словно разъяренная оса, налетела на мужа.

— Черт бы ее взял! — Папаша Пешель поднял кулак, но за десять сантиметров до стола он перехватил собственный удар.

Все это был лишь гром, а молния ударила позднее, когда Станислаус нашел в своей каморке почтовый пакет. Он вскрыл конверт и стал читать приложенное письмо:

«…не круг ваших знакомых, а вы правы, когда так критически относитесь к своим стихам. Мы присоединяемся к вашему мнению: это не лирические высказывания широкого значения… Детский лепет и мальчишеское самоутверждение… вашим стихам не хватает боевой силы, соответствующей нашему плодотворному времени…»

Этот приговор свалил Станислауса на его тощую постель. Великий поэт Лиро Лиринг уснул с крупными ребячьими слезами на худых щеках пекаря.

Начался новый день, и потянулись растерзанные, раздерганные часы. Где-то на самом дне их лежал мертвый поэт Лиро Лиринг. Как и в тот раз, когда Станислаус старался отделить тело от души, он проснулся на горбатых мешках с мукой в темноватой пекарне — шлепнувшийся на землю тощий птенец, которого крылья не носят!

Пришло письмо от Хельмута.

— Он уже ефрейтор, — вскользь промямлил хозяин за завтраком. — Да, да, молодость!

Незадолго до обеда в пекарне появился и стал усиливаться какой-то едкий запах. Из булочной прибежала хозяйка.

— Кхе, кхе, что случилось? Это ты такую страшную водку пьешь сегодня?

Хозяин сделал обиженное лицо, подошел к топке и стал нюхать. Пекарские мухи, как пьяные, ползли по мутным стеклам окон. Хозяин рывком открыл вьюшку и заглянул в трубу.

— Что-то там в трубе торчит!

Позвали трубочиста. Он полез в дымовую трубу. Слышно было, как он гремит жестью.

Когда он нес по крыше закопченный ящик, он чуть не споткнулся об Эмиля, который протискивался через чердачный люк, стараясь вылезть на крышу.

— Тоже мне изобретатель!

Эмиль молчал.

— Верни мне мой взнос. Меня могут турнуть за это с работы.

Эмиль кивнул и взял у трубочиста ящик.

Четверть часа спустя трубочист вошел в булочную.

— Труба прочищена. Все в порядке. Две марки восемьдесят с вас.

Эмиль исчез.

Вечером маленького загадочного человечка нашли в его каморке, в его лаборатории. Он перерезал себе вены. На столике, который Эмиль принес однажды на своем горбу, лежала записка: «Любовь висит очень высоко. Горбатому до нее не дотянуться».