Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

— Саша, Саша, — сказала она, и он задохнулся.

Потом они лежали на его куртке. Под курткой была свежескошенная трава, и пахло она позабытым детством. На востоке небо уже серело, а звезды блекли. Ася мерзла и старалась спрятаться в его руках, в его ногах. И говорила с закрытыми глазами.

— Я счастливая сегодня. А ты?

— А я ушел от своего счастья. Так сказал Тимка.

— Тимка — дурак и нахал. Не обижай меня, Саша.

— Глупенькая моя, — сказал он, потому что это надо было сказать.

— Я хотела этого с тобой, — призналась она.

— Тебе холодно. Пойдем, я провожу тебя, — предложил он. Ася вздохнула, открыла глаза, жалко улыбнулась и села.

— Пошли.

У избы он поцеловал ее. Она вяло ответила и ушла. До своей избы он бодро бежал и с радостью проник в вонючее тепло.

Алик трясся на тракторной телеге и жалел себя. Жалел, потому что мучило похмелье, потому что не взял из Москвы резиновых сапог, потому что выпитое натощак молоко бурчало и переливалось в животе, потому что на жестком неровном тюфяке спал всего три часа.

Трактор хлюпал мотором, едкий дым летел на них, дорога была с глубокими выбоинами, Тимка блудливо весел и говорлив.

Тяжело неврастенику утром.

Телега ползла через скудное поле к лесу, до которого было далеко. Лепило низкое солнце. Длинный коровник в холмах навоза. Небольшая деревня без единого деревца. Мутная речушка в неопрятных берегах.

Лес. Лес был хорош. Трактор остановился. Алик спрыгнул на землю, и ботинки его ушли в зеленую траву и невидимую воду.

— Я ж говорил: без резиновых сапог не проживешь! — обрадовался Тимка.

— Много говоришь, Тимофей, — сказал пожилой щуплый мужик и протянул Алику пару высоких галош. — Для тебя прихватил, если грязно будет.

— Много говоришь, Тима, много говоришь! — Алик ликовал и влезал в галоши. — Уж не знаю, как благодарить, Петрович.

— Веревочкой подвяжи, грязь галоши засасывает. Опять одни ботиночки останутся. — Петрович протянул Алику кусок бечевки.

— Спасибо, Петрович, полбанки с меня.

— С ним разопьешь. — Петрович ткнул пальцем в Тимкин живот и отошел к трактористу, который, отыскав место повыше и посуше, обихаживал там себе ложе из брезента, для того, чтобы лежа, с комфортом, наблюдать, как будут корячиться с бревнами нахальные языкастые москвичи.

— Ну, Александр, отмочил ты с банкой! — Тимка кис со смеху. — Петрович же запойный! Он и в деревню ехать согласился, чтобы ее, заразу, и не нюхать!

— Предупредить не мог? — обиделся Алик.

— Не успел, — оправдался Тимка. — Ну-с, граждане, белыми ручками за черные бревна, и — раз!..

Бревна лежали вразброс. Как срубили их осенью, как очистили от ветвей, так и оставили. Бревна привыкли здесь, вросли в вялую серую землю.

Сначала раскачивали и выворачивали из земли, потом тащили по скользкой траве, затем по двум слегам закатывали на тракторную телегу. За полчаса вшестером — девять кубов.

— Колхозник! — крикнул Тимка трактористу. — Заводи кобылу!

Тракторист сложил брезент и нехотя побрел к машине. Москвичи карабкались на телегу: застучал мотор, и поезд потихоньку тронулся. Тракторист, видимо, хотел объехать разбитую в дым свою же колею, и поэтому взял левее — ближе к спуску в овраг, но не рассчитал, и телега, которую занесло на повороте, боком поползла вниз, сметая мелкие кусты и завалы хвороста. Москвичи в веселом ужасе прыгали с телеги.

— Совсем одичал, крестьянский сын?! — злобно осведомился Тимофей.

Тракторист, видя, что телега остановилась, упершись в единственное дерево на склоне, заглушил мотор. Все закурили от переживаний. Некурящий Петрович от нечего делать пошел смотреть, что с телегой.

— Мужики, сюда! — вдруг крикнул он.

Сметя хворост и проскользив до дерева, телега открыла вход куда-то, прикрытый дощатой крышкой. Тимка догадался:

— Блиндаж еще с войны!

Только сейчас Алик понял, что мягкие, заросшие травой углубления по овражному берегу — окопы сорок первого года.

— Дверца-то никак не военная, свежая дверца-то! — возразил Петрович. Решительный Тимка подошел к дверце и открыл ее. Из темной дыры вырвалась стая энергичных золотисто-синих крупных мух и удручающая вонь. Тимка зажал ноздри, шагнул в темноту и тут же, не торопясь, вновь объявился.

— Ребята, там — мертвяк, — сказал он.

— Шкелет, что ли? — спросил тракторист.

— Шкелет не воняет, — ответил Тимка.

— Что же это такое?! — завопил тракторист.

— Сообщить надо, — решил Петрович.

— А ты не врешь? — вдруг засомневался тракторист. — Знаем ваши московские штучки! — и радостно кинулся в блиндаж. И тут же выскочил из него, заладив снова: — Что ж это такое, что ж это такое?..

— Мы здесь покараулим, чтобы все было в сохранности, а ты дуй в деревню и сообщи по начальству, — приказал Алик все хлопавшему себя по штанам трактористу. Тракторист в ответ замер, подумал и кинулся через лес к шоссе. Шоссе было рядом, метрах в трехстах, но по нему нельзя было ездить на гусеничном тракторе. Вот и добирались сюда в объезд.

Холодила влажная от тяжелого похмельного пота рубашка. Алик содрогнулся.

— Ничего себе поработали, — не терпя тишины, просто так сказал Тимка.

Петрович не выдержал и тоже заглянул в блиндаж.

— Еще в полке цельный, — сообщил он, воротясь.

Первым прибежал парень, что вчера в чайной препирался с чемпионом.

— Где?! — воскликнул он, задыхаясь от быстрого и длительного бега.

— А ты кто такой? — строго спросил Тимка.

— Я — работник МУРа Виктор Гусляев, — представился парень, показал книжечку и повторил вопрос: — Где?

Тимка, присмиревший при виде книжечки, кивнул на дверцу. Гусляев нырнул в темноту, где пробыл значительно дольше первопроходцев. Вынырнул наконец и распорядился:

— Никому к блиндажу не подходить, — осмотрел шестерых, решил для себя: — Наш наверняка, не областной.

— Ему вероятнее всего без разницы теперь, чей он — ваш или областной. — Алик приходил в себя.

Услышав такое, Гусляев обрадовался чрезвычайно, вытащил записную книжку, вырвал листок, нацарапал на нем что-то огрызком карандаша и протянул листок Алику: