Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

— Посошок на дорожку.

Эту выпили формально. Генерал хотел было спеть еще, но передумал и отбросил гитару на диван — возжелал вдруг говорить:

— Мы ведь с тобой одногодки, Александр, но я — генерал, а ты — подполковник. Почему бы это?

— Вопрос чисто риторический? Ты, Петр Петрович, сам на него отвечать собираешься?

— И да, и нет. Сначала — ты, а потом — я.

— Тебе очень хотелось стать генералом.

— А тебе не хотелось?

— Хотелось, но не до жжения.

— Ну, вот… Сам нарвался, — усмехнулся генерал. — Наверное, ты прав, а, наверное, и не прав.

— Мой один приятель точнее выражается, — перебил Смирнов, — он говорит: «И ты прав, и ты прав». Довольны бывают все.

— Ты — словоблуд, московский словоблуд! — разозлился генерал: — Я песню спел, я по-человечески рассказать хотел, как эта песня всю мою жизнь определила, а ты…

— Ну, не сердись, не сердись, Петр Петрович. Я понял, как ты генералом стал: пожертвовав любовью и столичным комфортом, уехал в глушь…

— Ох, и недобрый ты, Александр, — протянул генерал. — Не спорю, специалист ты — супер, а по характеру — московская ледышка.

— Обиделся? — сочувственно поинтересовался Смирнов. Генерал горестно кивнул. — Давай еще выпьем!..

— Косте не надо, — соглашаясь, все же внес коррективы генерал. Костя, слегка отвязавшийся по причине поддатия начальства, мурлыча «Сиреневый туман над нами проплывает» — понравилось, переселился на диван и уселся, фривольно закинув ногу на ногу. Генерал и подполковник выпили. Подумав, генерал заметил:

— Ты уже в отпуске, а мне весь день еще пахать.

— Рейс через пятьдесят минут, — индифферентно информировал с дивана капитан Ступаков.

Генерал властно решил:

— Подождут!

2

Черная «Волга» мчалась по целинной траве аэродрома местных линий к взлетно-приподнятому, как водилось в старину, пришедшему из военного времени от «Дугласа» «ИЛу-14».

— Летает, старичок, — растроганно заметил Смирнов. Как всякий выпивший, расчувствовался. — «Дуглас» напоминает, с которого я в войну прыгал.

— Прыгать не придется, — ворчливо сказал генерал. — Доставят тебя, как корзину с яйцами. Я распорядился.

Он и вправду обо всем распорядился: у трапа с радостными улыбками их ждали начальник аэропорта, майор — местный милицейский бомс и официантка (или продавщица?) в кокошнике с огромным изящно оформленным пакетом в руках.

В чисто профилактических целях генерал начал с клизмы майору:

— Что происходит у тебя, Шумилов? Моя машина беспрепятственно прорывается к святая святых — летному полю, а твои люди неизвестно где.

— Я распорядился, чтобы вас пропустили, а они вашу машину знают, — оправдывался майор.

Генерал слегка утих, но не смирился:

— Знают — не знают, а задержать все равно должны. Обязаны.

— В следующий раз задержат, — невинно пообещал майор. Вроде бы согласился с генералом, вроде бы подчинился, но…

— Ой, смотри у меня, Шумилов! — пригрозил генерал и, без перехода, начальнику аэропорта: — Ты уж извини, Федорыч, дела задержали, дела.

По аромату, исходившему от генерала и подполковника, начальник аэропорта понял, какие их дела задержали, но ответил в соответствии с правилами начальнической игры:

— Не оправдывайся, Петр Петрович, всем известна твоя занятость, — и уже Смирнову: — Счастливого полета и интересного вам отдыха, Александр Иванович!

Все упреждены, все проинструктированы, и по инструкции — самый трогательный момент: вперед выступила ядреная сексапильная бабенка в кокошнике и, держа на вытянутых руках пакет, певуче произнесла:

— А это вам в дорожке перекусить, Александр Иванович!

— Паек, значит, — понял Смирнов. — Лететь-то всего сорок минут…

Но паек принял и легко взбежал, показывая, что трезвый, по трапу. Кроме пакета, в руках у него ничего не было, деловой капитан Костя уже оттащил смирновскую сумку в салон. Представитель славной московской милиции, поставив пакет на пол салона, на фоне черного дверного проема приветственно поднял вверх обе руки и пожелал:

— До свиданья и спасибо! Счастья и удачи всем!

Бортпроводница устроила его поближе к кабине, там два ряда кресел являли собой как бы первый класс. И сразу же полетели — ждали только его. Командировку в восточносибирский крайцентр подполковник Смирнов устроил себе сам, и явно в корыстных целях. Помимо чисто познавательного интереса, он никогда в этих краях не бывал, им двигало желание быть рядом с совсем растерявшимся сейчас бывшим своим сослуживцем, а ныне кинорежиссером Романом Казаряном, который в этой проклятущей Нахте снимал первую свою самостоятельную картину. Смирнов убедил начальство, что его присутствие на межрегиональном совещании крайне необходимо и, оформив отпуск, который начинался сразу же по окончании совещания, вылетел в крайцентр. Вчера, в последний день, выступил, вроде бы даже удачно, а сегодня — по праву поддатый — перемещался в казаряновскую Нахту.

— Александр Иванович, а там и выпивка, наверное, есть! — сказал кто-то сбоку поставленным голосом. Смирнов с неохотой разлепил так хорошо прикрытые усталые глаза. Рядом сидел громадный киноактер Борис Марченко, который знал его через Ромку по бильярдной Дома кино.

— Ты что, у Ромки снимаешься? — отозвался Смирнов.

— Снимаюсь, снимаюсь, — подтвердил Борис и пальцем ткнул пакет-паек. — Неплохо бы его распотрошить, а, Александр Иванович?

— Прилетим — распотрошу, — пообещал Смирнов.

— Вам хорошо, — обиделся вдруг киноактер. — Вон как проводили.

— Боря, лететь-то осталось полчаса!

— Так ведь буксы горят! — играя голосом, прорыдал киноактер. — Горит свечи огарочек, утих недавний бой, — на беду себе запел, прицепившись к слову «горят», Смирнов и забыл продолжение, которое тотчас радостно и с надеждой басом воспроизвел алчущий киноактер:

— Налей, дружок, по чарочке, по нашей фронтовой! — допел и почти речитативом добавил: — Так в песне, так в песне! А в жизни как, Александр Иванович?

— В жизни все наоборот, — безжалостно отрезал Смирнов, но, увидев, наконец, цвета розового мрамора с прожилками белки глаз артиста, сжалился: — Черт с тобой, потроши!

Вместе с твердой надеждой на улучшение общего своего состояния к Борису пришли обстоятельность и аккуратность: не разорвал, не разрезал бечевку — осторожно и терпеливо развязал узлы, меловую бумагу тщательно сложил в геометрически точный квадрат, а скотч, который соединял створки картонного ящика, отлепил с нежностью.