Чума в Бедрограде

Святотатыч задумчиво звякнул длиннющей серьгой, в очередной раз порылся в закромах, извлёк самокрутку и протянул её Брови.

У неё папа — доктор медицинских наук. И не следует брать у малознакомых дядек всякую гадость. Но с другой стороны — вдруг это местный ритуал дружелюбия, и отказаться означает навеки заклеймить себя?

И когда ей ещё настоящую портовую самокрутку дадут.

А вообще это всё какое-то безумие. Приписать плоды собственного семилетнего труда Университету и попытаться заразить целый дом смертельным вирусом только для того, чтобы доказать, кто здесь правее, — слишком долго для истерики, слишком сумасшедше для последовательного боевого плана. Разве что масштаб соответствует уровню доступа.

И, главное, чего они прицепились? Что бы там ни было восемь лет назад, Университет давно уже никого не трогает, занимается себе наукой и выпускает студентов.

Ну то есть Бровь так полагала.

Наверху над телом Габриэля Евгеньевича явно совершали какие-то кошмарные манипуляции.

— Но ведь у нас есть пробирка с вирусом — то есть, если верить Диминому глазу, какими-то там продуктами его разложения. Ну и я — я могу не только показания дать, но и опознать, например. Это ведь доказательства?

«Якорь — тоже хуй».

Правый рукав тельняшки Святотатыча был закатан до локтя, обнаруживая заковыристую татуировку, выполненную, кажется, тем же мастером, что и узоры на стенах этажом выше.

Так вот, Бровь наконец-то сумела её прочитать.

Кажется, предположение о порнографичности содержания стен подтвердилось.

Святотатыч перехватил её взгляд и усмехнулся:

— Ну да. Показания, опознания — тоже доказательства. В некоторой степени, — положил на бочку неведомо откуда взявшуюся стопку белых листов и нравоучительно ткнул в них грубым пальцем. — Дружелюбие, Ройш, сортиры.

Первый вариант очень честного сочинения на вольную тему с правильно расставленными акцентами Святотатыч забраковал. Второй — тоже. После третьего он, крякнув, заявил, что писать придётся вместе, только он сперва перекурит.

Бровь вздохнула.

— Здравствуйте, Габриэль Евгеньевич, — поприветствовал Святотатыч пространство за её спиной. Она подпрыгнула, обернулась и никого не обнаружила.

Ах да, он же дух.

Портовые дядьки умеют видеть духов и в совсем бестелесной форме?

Святотатыч тем временем извлёк из закромов веточку не то укропа, не то савьюра, не то чего-то ещё более запрещённого — Бровь не знала толком, как выглядит это самое запрещённое, но воняло оно не очень укропно — и вплёл в серьгу. Вышло весьма органично, поскольку серьга и так состояла из интригующе извивающихся колец, верёвочек, обрывков тесьмы, цепочек, мелких камней разной степени драгоценности и просто каких-то бессмысленных металлических бляшек.

Окончательно потерявший тело (возможно, в ходе бесчеловечных манипуляций этажом выше) дух Габриэля Евгеньевича и укроп в серьге.

И счастливо спасённый от смертельного вируса дом Ройша.

Отличный выдался денёк.

— Вы сегодня уже жрали, — проворковал Святотатыч, — в вашем возрасте столько жрать не положено. Поэтому, простите, на обед только зелень.

Под его тельняшкой что-то зашевелилось и поползло в направлении серьги.

Хочется верить, что это не какая-нибудь чересчур вольная часть тела.

— Только зелень. Габриэль Евгеньевич, всем же давно известно, что, оставаясь в одиночестве, вы всё равно жрёте всякую грязь с земли, наплевав на диету.

Голос Святотатыча трепетал, переполненный нежностью.

Из ворота его тельняшки высунула усы толстая чёрная крыса с благородной сединой вдоль хребта, деловито обнюхала святотатычевскую бороду, одобрила её состояние и приступила к разграблению серьги с видом предельно занятого существа. На Бровь она презрительно повела ухом и тут же забыла о её существовании.

Нельзя не признать некоторого сходства.

В гастрономическом раже крыса Габриэль Евгеньевич выронила огрызок укропной веточки и посмотрела на Святотатыча с укоризненной требовательностью. Святотатыч со вздохом нагнулся и вернул пищу грызуну.

Ощутимого сходства.

Бровь не удержалась и захихикала.

— Не смейся, — приказал Святотатыч. — Он обидчив, но, в отличие от прототипа, способен перегрызть обидчику глотку.

А за настоящего Габриэля Евгеньевича это по необходимости сделает Максим (Аркадьевич). Если не будет слишком занят избиением крысиного прототипа.

Нельзя также не заметить, что непредвзятая Портовая гэбня, кажется, по уши в университетских делах. Знать в деталях историю с канализациями — это одно, а вот назвать крысу в честь завкафа — это как-то… интимно.

Хотя, может, и у Александра дома живёт какой-нибудь там аксолотль со звучным именем Охрович-и-Краснокаменный. И Александр нежно гладит его за жабрами перед тем, как отправляться на дело — в ночь, в канализацию, в говно.

Крыса Габриэль Евгеньевич серьёзно пошевелила усами, напоминая Брови, что показания ещё не зафиксированы.

Та покорно вернулась к своим попыткам освоить нелёгкое дело расстановки акцентов.

Удалось ей раз на седьмой или восьмой. Придирчиво перечитав многочисленные высокохудожественные конструкции, Святотатыч позволил наконец переписать их на чистовик, не забывая отслеживать размашистость почерка — с тем, чтобы на последней странице текст аккуратно и достоверно заканчивался ровно над подписями Портовой гэбни. На чём дача показаний, кажется, таки закончилась. Бровь выдохнула и утёрла трудовой пот.

— Выучи наизусть на всякий случай. Если всё сложится удачно для Университета, придётся повторять живьём перед лицами более высокого уровня доступа.

Как будто Бровь и так не выучила. В качестве домашнего чтения у неё есть семь или восемь черновиков, на порождение которых по внутреннему ощущению ушло двое-трое суток. А Курёхин всё стоит, а контрабанда всё ждёт.

— Сколько мы тут просидели? А то у вас же там корабль — с вашим и не вашим.

С некоторой долей вероятности её сейчас не убьют за напоминание.

Святотатыч хмыкнул.

— У меня там, — ткнул пальцем в потолок, — человек с корабля. И правда, давно сидим, пора возвращаться.

Ах да, Святотатыч-младший.

— Человек с корабля — это ваш сын?

Святотатыч выкатил на неё глаза, загоготал и помахал перед носом Брови узорчатым татуированным якорем на правой руке.

Тем самым, который тоже хуй.

Сын, видимо, названый.

О перипетии нелёгкой портовой жизни!

Перипетии нелёгкой портовой жизни снова вели наверх, в разрисованную комнату.