Чума в Бедрограде
Шрифт:
Но к скопцам тебе стрёмно, а потому, когда Дима приткнулся в Столице у Сепгея Борисовича и Медицинской гэбни (Ройш донёс, понимающий человек), а Габриэль Евгеньевич, пресытившись ирландскими холмами, выдал ожидаемое «всё, наигрались», ты в последний раз рассказал кому-то свои старые и скучные байки и пошёл вешаться.
ПОТОМУ ЧТО ХВАТИТ УЖЕ, ЭТО И ТАК СЛИШКОМ ДЛИННАЯ, НЕПРАВДОПОДОБНАЯ И СОПЛИВАЯ БАЙКА!
Святотатыч сказал, что разочарован в тебе, в себе и — больше всего — в давнишней команде с Курёхина.
Кто ж, мол, так узлы вяжет, чему, мол, ты вообще учился. Отправить бы тебя,
Вязать узлы.
Ты согласился, придавленный грузом драматического охуения, но вспомнил, что после неудавшихся самоубийств имеешь привычку делать странные вещи с головами каких-нибудь гэбен. Выученный вдоль и поперёк Святотатыч тебе решительно не подходил, и ты сообразил, что Ройш недавно как раз рассказывал про абсолютно неизвестного тебе Гошку из Бедроградской гэбни, который под личиной младшего служащего интересовался у какой-то девочки Ройшевым уровнем доступа.
И это, конечно, не твоё дело, но почему бы не попробовать помочь, раз уж ты не умеешь вязать узлы?
Святотатыч сказал, что у этого Гошки в Порту есть женщина, которая очень расстроится, если через столько лет знакомства узнает, что водила его с представителем городской власти. И что женщина давно уже хочет открыть свой собственный бордель, а этот Гошка — жмот, который не даёт ей денег из городского бюджета, хотя мог бы. И что есть возможность поведать ей об этом хоть сейчас.
Ты поржал.
Тебе было пусто, неловко из-за вязания узлов и решительно некуда приткнуть себя на пару дней до Курёхина, поэтому ты с бухты-барахты придумал хорошую шутку и сам же над ней поржал.
Так хорошо поржал, что сегодня вечером тебе придётся смотреть в глаза и этому Гошке, и Андрею с Колошмы, и Социю из Северной Шотландии, и их тавру без косы, который с другим составом Бедроградской гэбни допрашивал тебя в студенческой юности про наркоту.
Смотреть в глаза и вместе решать, что теперь со всем этим — с Бедроградом, Портом, Университетом — делать.
По возможности — не вспоминая, как петляло и извивалось течение загробного допроса, заворачивало на совсем уж неожиданные территории, чтобы казаться непринуждённым и естественным. Как у тебя вдруг спрашивали (просто так, разговор зашёл): «…Хорошо, а, например, этот херов Андреев 66563, когда помер, в чём Загробной гэбне каялся, о чём рассказывал?»
«О чём-о чём, — отмахивалась Загробная гэбня в твоём же лице, — о своих мужиках, конечно».
О чём ещё, блядь, на загробном-то допросе!
И ведь сложись у тебя с мужиками всё чуть иначе — не бывать ни допросу этому, ни плану контратаки, порождённому по его следам, ни прочим подвигам. Стрёмно.
А плаванье на Курёхине и возвращение на берег прямиком к началу чумы (Святотатыч числа подогнал, блядина?) ты сейчас и вовсе малодушно пытаешься выкинуть из своей слишком длинной, неправдоподобной и сопливой байки.
Потому что опять — на Курёхине было весело, очень весело, а потом раз — и Святотатычева каморка, перстень с треугольным камнем, только тебе не семнадцать, а сорок один, и ты уже не можешь при встрече с очень важным человеком начать взахлёб вещать, как именно тебе было весело
где-то там без него.А объяснять, как ты на самом деле скучал, как ты был во всём сразу неправ и какой ты после этого мудак, ты вообще никогда не умел.
Мудак.
Но если очень напиться, можно поиграть в карты сначала на раздевание тела Габриэля Евгеньевича, а потом и на перстень с треугольным камнем — который твой очень важный человек так жаждал тебе вернуть, раз уж встретились.
И ты пропускаешь за этим занятием всё на свете: объяснения, что там за план с чумой и как он должен сработать, явление Максима, явление девочки-без-диктофона, которой теперь нет, а ты её даже не разглядел. Тебе плевать — ты всё поддаёшься и поддаёшься в карты, чтобы Дима выиграл и перстень остался у него, но Дима играет хуёво, особенно нетрезвый, а карта тебе идёт крупная, ты уже и не знаешь, как ещё извернуться, но, выиграв-таки блядский перстень, просто надеваешь его обратно на Диму.
Просто надеваешь и вырубаешься к лешему.
Гуанако открыл глаза, потому что на лестнице стало как-то ну очень уж шумно.
Заснуть с браслетом-стимулятором нельзя, а вот потонуть во всяких дурацких мыслях до потери ориентации во времени и пространстве — сколько угодно.
Лучше б он в Пассажирском Порту поплавал, как хотел, а не в собственном прошлом!
Скучная же байка, к тому же надоела до смерти.
Шум на лестнице усиливался, готовясь ворваться в дверь Святотатычевой каморки.
Гуанако на всякий случай протёр глаза и поднялся на ноги.
— Все покупают, а он не купил.
— Все готовы на благие дела ради ближнего своего.
— Аж тошно от благодати и всеобщей любви!
— Ну вот он и разрядил обстановочку.
— Не купил.
— Не купил, — говорила закрытая дверь всё приближающимися и приближающимися голосами Охровича и Краснокаменного.
Если б не короткие реплики, выстраивающиеся скорее в монолог, нежели в диалог, Гуанако бы эти голоса не узнал. Слишком уж бесцветно они звучали.
— Вы чего? — не утерпел Гуанако, сам распахнул дверь, выскочил на лестницу.
Рассмеялся.
Пошатнулся.
Полез за самокруткой.
Смял самокрутку в пальцах.
Почему-то первым, что он заметил, был собственный похожий на студенческий мундир плащ. Так радовался ещё, когда увидел этот плащ в какой-то лавке: отличный крой, да и цвет отличный — тёмный, бордовый. Веселился: если что, крови будет не видно.
Оказывается, видно.
Столько крови не может быть не видно.
— Сергей Корнеевич, вы удивлены? — устало спросил Охрович.
— Мы тоже умеем лажать, — слишком быстро, почти перекрыв Охровича, выдохнул Краснокаменный.
— Только не сегодня, блядь, — одними губами прошелестел Гуанако, осёкся (сколько раз он повторял это в блядской Святотатычевой каморке?), посторонился, дав Охровичу и Краснокаменному внести Диму.
Или уже не Диму.
— Блядь, — гораздо твёрже высказался Гуанако.
— Не блядь, а наглядная демонстрация того, чем хороши наши законы и плохо нелегальное оружие, ими запрещаемое, — поправил Охрович, пристраивая Димину голову на подушку.