Чума в Бедрограде

Ох.

66563 издал какой-то неопределённый звук: мол, он ещё вчера свои соображения высказал. Нет, мол, соображений.

Охрович и Краснокаменный, разумеется, приняли удар на себя.

— Вас интересует, какой человек?

— Мы бы сперва посоветовали разобраться с вопросом «мы или вы».

— Ответ на него не представляется самоочевидным.

— Настоящая синхронизация работает только у нас двоих. Ваша — жалкое подобие.

— Вам ведь даже чтобы мысли понять нужно пользоваться ногами!

— Мысли — и ногами. Чуете подвох?

— Ноги далеко от головы. Неизбежны провалы коммуникации.

— И потом, разве важно, кто заразил нашего любимого Габриэля Евгеньевича?

— Мы все здесь прогрессивные и профессиональные люди, ориентированные на результат.

— Результат: все живы, кроме чумы.

— Может, лучше обнимемся?

С одной стороны, их подколки про «мы или вы» нервировали.

С другой стороны, Андрей никогда не думал, что будет настолько согласен с каким-либо практическим выводом Охровича и Краснокаменного.

Все живы, давайте обнимемся.

Давайте, клоуны в розовых костюмах.

Соций оглядел клоунов с недоумением — не верит, что ответа нет, хочет знать наверняка. Бахта ухмыльнулся — находит своё какое-то странное удовольствие в абсурдности ситуации. Гошку сейчас гораздо больше занимает собственная рука.

Андрей выдохнул облегчённо. Поверил на миг, что всё уже закончилось.

После чего университетская сторона напомнила вдруг, что она сегодня представлена не только 66563 и Охровичем и Краснокаменным.

Не только.

— Случайность, — второй раз за все переговоры подал голос Смирнов-Задунайский, — просто случайность. Все так много и так искренне задаются этим вопросом, что невольно становится ясно: виноватого-то нет. Габриэль Евгеньевич заразился, и все попытались этим воспользоваться, но так неловко и бессмысленно, что получившаяся история в итоге как-то не напоминает продуманный план. Случайность, чья-то ошибка. Тот, кто ошибся, вряд ли хотел того, что вышло, он может даже не помнить об этом — не помнить о своих деяниях вообще нынче модно, — с бесцветной полуулыбкой он чуть развернулся к Гошке. — Потому что если кто-то целенаправленно и осознанно заразил Габриэля Евгеньевича, то о нём можно сказать только одно: какой же он всё-таки глупый, этот кто-то.

Смирнов-Задунайский ни разу не взглянул на Андрея, пока говорил.

Это было очень, очень заметно — они ведь сидели друг напротив друга, при таком расположении трудно и странно избегать зрительного контакта.

У Смирнова-Задунайского почему-то совсем тихий, безэмоциональный голос и голубая рубашка Савьюра, под Савьюра, как у Савьюра.

То, что он говорил, — здраво и рационально, а ещё до отвращения человеколюбиво, только эта любовь тоже какая-то безэмоциональная, бесцветная, плоская: люди несовершенны, все люди несовершенны. Люди — грязь, то есть скорее пыль, то есть всё это ерунда, кто кого подставил, кто кого заразил; мог — любой, потому что любой — пыль, так какая к лешему разница, оставим эти танцы, оставим, оставим, кому сдались нудные выяснения, всё равно это уже ни на что не влияет, всё равно ничего не вернёшь, так оставим танцы и немного милосердия для виновника, оставим его в покое, оставим, оставим, оставим.

То, что он говорил, было как у Савьюра, под Савьюра.

То, что он говорил, было как будто он и есть Савьюр.

— Нихуя себе случайность! — упорствовал Соций. — Не бывает таких случайностей. Это ж целый ёбаный жилой дом, ещё и на четыреста квартир. Там в отстойнике фильтры пятилетней, кажись, давности. И, как выяснилось, они не проржавели в хлам, реактивы в них почти все непросроченные. Не вспоминая уже о том, что вентиль кто-то поворачивал и чуму в канализацию кто-то запускал. Значит, у кого-то были некие намерения, мотивы и цели.

— Необязательно, кстати, — неожиданно выдал Гошка. — Мог быть один подцепивший заразу в другом месте, который зашёл потом в свой родной херов сортир, и один повёрнутый почему-то, хоть бы и случайно, вентиль безотходного оборота воды — и всё, привет всему дому. Мог ведь?

Андрей даже не понял сразу, что за подтверждением своей гипотезы Гошка обращается к нему.

Голубая рубашка обращалась гораздо громче и внятней.

— Мог. Наверное, — закивал Андрей и хотел на том и остановиться, да только рот как-то сам по себе, не подчиняясь приказам, артикулировал всё новые и новые слова: — Но это… малопредставимо. Дом 33/2 по проспекту Объединённых Заводоводств и улицы Поплеевской предположительно был заражён в прошлое воскресенье. Если первые инфицированные появились в субботу, к воскресенью вирус ещё никак не мог передаваться естественным путём, поскольку инфекция… впрочем, детали излишни, но тут не надо быть медиком, чтобы понимать… вирус входит в соответствующую фазу развития не раньше третьего дня с момента попадания в организм, там сложный инкубационный период… так что даже если бы вентиль был повёрнут неумышленно…

— Вы представьте себе этот вентиль! — от души посмеялся Бахта. — Он за пять лет без ухода разве что тисками провернётся, а неумышленно и просто так за тисками не пойдут.

Странно, очень странно: нормальное, привычное рабочее обсуждение делового вопроса Бедроградской гэбней и — при посторонних. Ничего особенного вслух не прозвучало — ни неположенной по уровню доступа информации, ни просто каких-то совсем уж внутренних моментов, — но, но —

Совсем как когда за очной ставкой по поводу нереализованного ПН4 подглядывали фаланги: задёрнуть бы шторы! Зачем они смотрят, это наши дела.

— Вентиль ведь мог стоять открытым сколько угодно, жители дома не заметили бы разницы, — спокойно вклинился в рабочее обсуждение Смирнов-Задунайский. — Вы уверены, что его не провернули год назад? Два года? А что касается вируса, господа, все вы как будто забываете, сколько человек к нему на самом деле имели доступ. У вас же целые склады стояли, — он еле заметно пожал плечом. — Один раз кто-нибудь недостаточно хорошо закрыл склад, кто-нибудь другой без особой цели украл пробирку, перепродал третьему, а тот не знал, что с этим полагается делать… Да вирус ещё в Медицинском корпусе мог утечь. И тот, по чьей вине это произошло, теперь об этом и не вспомнит. Он же никого специально не заражал, просто допустил какую-то мелкую оплошность, которой сам не заметил. И не считает себя виноватым. — Смирнов-Задунайский снова не смотрел на Андрея, Смирнов-Задунайский смотрел на кого угодно, кроме Андрея. — Я могу ошибаться, конечно, потому что мне никак не придумать, зачем же это могло быть кому-нибудь нужно. Со всеми этими взаимными планами совершенно забываешь, что иногда люди совершают поступки просто так, без внятной цели.

Просто так, без внятной цели.

Потому что все люди — пыль. Какие у пыли могут быть внятные цели?

Андрей и рад был бы прислушаться к аргументам Смирнова-Задунайского, но голубая рубашка и совершенно Савьюрова демагогия вызывали инстинктивное отторжение, желание отгородиться.

А ещё — Смирнов-Задунайский всё не смотрел и не смотрел на Андрея.

— Говоришь так, будто кого-то покрываешь, — прищурился Соций, — кассахская шлюха.

«Кассахская шлюха» — это ниточка, которую нельзя, никак нельзя сейчас отпускать. Андрей расслабился и продышался: кассахская шлюха, кассахская шлюха, кассахская —

Как же хорошо, что рядом Соций с его животным каким-то недоверием к кассахам! Не даёт окончательно слиться Смирнову-Задунайскому с несчастной голубой рубашкой, невольно напоминает: это игра, это ложь, психологическое воздействие, психическая атака.

Это другой человек.

— Только если в рамках поступка без внятной цели. Соций Всеволодьевич, здесь, кажется, уже все присутствующие покаялись в куда более страшных грехах. Заражение одного дома, к чему бы оно ни привело, — это же мелочь в масштабах чумы. Зачем мне или кому-то ещё её так отчаянно скрывать? Совсем чистеньким уже никто не вышел.