Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

— А! Уже опоздала. Сейчас позвоню, пусть вызывают Фросю. А я...

Обе замолчали, не двигаясь с места. Задумались. Может, об одном, а может, о разном. Может, вспомнилось Юле, как она запускала пальцы с раскрашенными ногтями (ползарплаты отдала за этот французский перламутр!) в Костины вихры и перебирала их, эти вихры с сединками, только в упор заметными в пшеничной густоте. Ничего не стало в жизни дороже, чем гладить эту голову. И она обнимала его, молчуна, чтобы задержать на какие-то минуты. Ничего не стало в жизни дороже, чем вот так обнять его. Во всем, самом высоком, есть земное, которое, может быть,

выше всего, и от этого вдруг и становится горячо на душе. Может, само счастье наступает, когда высокое и земное соединяются?

В последний раз Костя ушел, объявив ей, чтобы ждала его насовсем, и первой, кому она рассказала о непредвиденной новости, была мать. У нее не было подруги ближе матери. Может быть, у всех девушек так, кто знает.

Мама выслушала и, поработав своей рукой под бельем в шкафу, извлекла оттуда тряпичный узелок с деньгами.

— Купишь свадебное платье, вот.

— Ты ж до случая берегла, раньше говорили, на черный день.

— А радость — не случай? Радость всего дороже... Светлый лучше, чем черный.

Вспомнили, как давно уж, лет десять назад, выходила замуж соседка, а шустрая Юлька стянула у нее фату и напялила на себя, выкамариваясь перед зеркалом. Принялись ругать ее почем зря и мама, и сама соседка, а Юлька плакала и тянула: «Да-а, все хочут быть невестами!»

Посмеялись, вспомнив это, а посмеявшись, мать предупредила:

— Ну, теперь держи его крепче!

— Зачем?

— Чтоб не удрал.

— Разве они удирают, женихи?

— Они? Чемпионы. Твой отец так удрал, что до сих пор неизвестно где! А то — училась бы, и платил тебе как миленький!

— Мама! А ты называла его миленьким?

— Как во все времена. И все люди.

— Сейчас и люди другие, и время совсем другое!

— Что верно, то верно. Говорить стали меньше, а бегать научились шибче. Ну, смеюсь, смеюсь...

Они и правда смеялись.

Юля снова подошла к зеркалу и стала причесываться для другого маршрута. А мать раскрыла на коленях детскую книжку, которую вынула из-под подушки. Она пристрастилась к детским книжкам с картинками и читала их, сторожуя в универмаге, а дома собрала себе, можно сказать, детскую библиотеку. Одной рукой она гладила книжку, а другой потирала лоб, не нравилась ей непонятная Юлина затея. А Юля заявила еще решительней:

— Пошла.

— Да куда ты?

— Знаю, куда.

Она застыла перед зеркалом натянуто и неподвижно еще на миг, как перед фотоаппаратом, и ушла, не обронив больше ни слова.

Шагая по тротуару, думала: чем понравился ей Костя, чем взял ее? Неправильное лицо, длинные зубы, волосы на висках вьются беспорядочными колечками и мягкие, как у младенца. А ее мечтой и эталоном были настоящие мужчины с колючими усами.

Продолжала изо всех сил хаять его в гудящем автобусе и на каждой остановке грозилась выйти, но все же ехала. Вот на этой остановке взять и сойти, последней? Мать права: ей, наверно, лучше бы так! А ему? Не за своим же счастьем она ехала.

Ей открыла пожилая женщина, лицо в морщинах, но все же чем-то неуловимым перекликающееся с Костиным лицом, выражением глаз, что ли...

— Здравствуйте.

— Вы к кому?

— К Михаилу Авдеевичу.

— Из больницы?

Юля покраснела от смущения, и на донышке сердца засвербил стыд.

— Нет, я... я, — надо было

врать, а что — никак не придумывалось. — Ну ладно, я в другой раз...

— Да кто вы?

— По общественной линии...

А женщина почему-то обрадовалась:

— Правда? Раньше-то по этой линии к нему без отбоя, а теперь... Вас как зовут?

Она ответила и сама спросила, как называть старушку, а та уже сунула за внутреннюю дверь голову.

— Миша! Тут к тебе.

И вот уже Юля топталась в своих сапожках перед стариком, лежащим в постели, и руки его — неживого цвета, поверх одеяла из верблюжьей шерсти, напугали Юлю, и белые усы напомнили моржовые клыки, которые могли в бой вступить, если бы старик не был так слаб. Клыки с трудом шевельнулись от улыбки, попытавшейся выбраться из-под них.

— Садитесь, — еле слышно предложил старик.

— Куда?

— Куда хотите... На стул. Или вон, кресло придвиньте из угла поближе ко мне. Я слышу все, не волнуйтесь, а сам говорю тихо.

Она пододвинула кресло, расстегнула и развела свой плащ, а присев, распустила кашне, будто устраивалась надолго, и лишь потом поинтересовалась у себя: зачем? Скрестила пальцы и покрепче сжала ладони, чтобы унять, хоть каплю, расходившиеся нервы.

— С завода? От молодых, наверно? — спрашивал он шепотом, но все бойчее.

— Нет, Михаил Авдеевич, я сама по себе.

Лоб его над серыми бровями озадаченно наморщился, вдруг заледенив гостью страхом. Что-то не то она сказанула. Помрачнел старик и все молчит и молчит. И уже когда казалось, что она может так и сама навсегда голоса лишиться, он не спросил, а сказал, утверждая:

— От Кости вы.

— Костя меня не посылал!

— Значит, сами пришли?

— Может, я сделать чего смогу? — заторопилась Юля. — Из буфета продукты принести. Из своего, любые... Я мигом!

— Ты в буфете работаешь? — спросил он, смягчившись самую малость, но Юля почувствовала это и в голосе, и во взгляде.

— На вокзале, — ответила она.

— Там и познакомилась с моим Коськой?

— Он ночью туда пришел.

— После смены?

— Да.

— И стал ходить?

— Да.

— Часто?

Она молчала, а его голос становился все напористее, и она прошептала:

— Я пойду?

— Нет, уж сиди, раз пришла. У нас с тобой неизбежный разговор, такое дело... Ты не явилась бы ко мне, я бы сам отыскал тебя. Такое дело... — повторил старик. — Это хорошо, что запросто пожаловала, спасибо тебе, Юля, я правильно называю, не сбился?

— Я — Юля.

Ее лицо меркло, как лампочка, от которой отключили ток. Завяло на глазах, и Михаилу Авдеевичу даже стало жалко ее. Он посмотрел на гостью пристальней. Была она, конечно, видом подешевле Тани, но моложе и — есть поглядеть на что. Чернявая, как цыганка, и глаза добрые, и следит за собой, не отнять.

В минувшие недели он не раз спрашивал себя, отчего это Таня с Костей забыли их, не ходят в дом на Сиреневой, как раньше, а вот и разгадка! Он-то считал, не совпадают у Тани с Костей свободные часы, это случается у рабочих людей, и не может Таня наполнить старый дом своим смеющимся голосом, словно бы не говорящим, а поющим со звучной силой. Он любил этот голос. И вспомнилось, как Костя смотрел на жену, ликующий, и в каждом его взгляде была любовь. А тут вон оно что!

Поделиться с друзьями: