Чужестранцы

Напротив него, на пеньке, расслабленно покручивая в руках астар (его, Ваны, астар!), сидело бледновато-серое существо, похожее на человека. Ростом оно не выделялось: едва ли взрослому мужчине до груди. Телосложения незнакомец тоже был не особенно-то и крепкого, со впалой грудью, тонкими ручками, которые все были покрыты ссадинами и царапинами, видимо, от долгой ходьбы по лесу, кривоватыми, похожими на птичьи лапы ногами, обутых, впрочем, в хорошие башмаки из какого-то желтоватого материала. Помимо этого, из одежды на нем были потрепанные штаны, ободранные чуть выше голеней и висевшие на ногах, как на ветках. Глаза существа были почти матово черными, с едва различимыми точками зрачков, а хищноватая ухмылка не предвещала для Ваны ничего хорошего. Вся эта странная пародия на человека вызвала в его голове лишь одну единственную мысль: «Нелюдь!»

Добыча. Его, охотника Ваны, добыча, которая теперь сама на время стала охотником.

Ненадолго.

– О, ты уже пробудился?

Нелюдь странно произносил слова, будто приноравливаясь раскрывать рот для речи.

Вана попытался приподняться на локте, но тело почему-то едва слушалось его. Нелюдь наставил на него черную иглу астара.

– Не надо двигаться.

Охотник понял намек и на время оставил попытки шевелиться. Но только на время.

– Ты уже понял, кто я?

Вана кивнул. Во-первых, потому что в таких ситуациях лучше всегда соглашаться, во-вторых – потому что и правда понял. Еще бы тут не понять.

– Это хорошо. Плохо то, что ты шел за мной по пятам. Зачем ты это делал?

«Он не знает? Или знает?» – мысленно спрашивал себя охотник, начиная бояться уже по-настоящему.

– Де… – язык едва шевелился, – На. а…града…

– Люди из шахтерских селений обещали?

– Д..да, – охотник закивал головой.

– Я нашел среди твоих вещей тетрадь. Мою тетрадь. Ты читал ее?

Вана снова кивнул.

– Значит, ты понял, что я уже человек. У меня есть душа. Разве хорошо убивать того, кто с душой человека?

– Э…э-э-э… – Вана что-то невнятно промычал. Надо ли говорить, скольких людей он убил на своем веку, не то что нелюдей.

– Печально, что многие еще не видят правды. Не верят музыке, которая льется с небес прямо в центр груди.

Вана лежал ни жив ни мертв. Его все-таки обыграли. Он знал, что рано или поздно это случится. Найдется кто-то удачливее, хитрее. Злее, в конце концов. Но чтобы вот так… В лесу, среди глухоманья, от рук не то человека, не то злой карлы, выбравшейся из пещер Червя, без сил даже пошевелить руками.

– Это наше оружие, – произнес нелюдь, глядя на матовую поверхность астара, – мы создали его, дабы сильные волей могли сокрушать подземных червей.

– Ты… ты отравил меня!? – прошептал охотник.

Нелюдь взглянул на него безднами почти черных глаз и промолчал. Вся жизнь промелькнула у Ваны перед глазами.

– Вы как грязь, – наконец проговорил серокожий, – как опухоль на теле человечества, – и в голос его пробрались страшные металлические нотки, – вас надо гнать, жечь, устранять…

По лицу Ваны катились слезы. В горле хрипел полушепот-полукрик:

– Не убивай меня.

В глазах дитя пещер промелькнуло удивление.

– Не убивать?

– Пощади…

Вана, прежде еще сохранявший надежду хотя бы смерть встретить без страха, теперь, рыдая, униженно просил о милосердии. И кого просил? Даже не человека! Уродца, нелюдь, пещерную тварь! Вана боялся. Всеобъемлющий, нечеловеческий страх сковывал его теперь лучше всякого яда. Всю жизнь он только и делал, что убивал. Безжалостно, надежно. Холодный острый инструмент, дающийся в те руки, которые могли предложить хорошую оплату. Вот и вся его жизнь, и вся тщета его стараний. «Что, – с ужасом думал Вана, – что ждет его на Той Стороне, после тьмы последнего вздоха?»

– Пощадить?

Казалось, что нелюдь искренне удивляется.

– Не убивай, – прохрипел Вана.

Их взгляды встретились.

Человек, в котором так много было от нелюди, и нелюдь, так походивший на человека.

Астар полетел в кусты, описав темную дугу.

Вана, широко раскрыв глаза от изумления, наблюдал, как сутулая спина его врага растворяется в зеленой листве.

Он ушел.

Он ушел! Ушел, пощадив его!

Вана вновь принялся плакать, на этот раз – от счастья. Жизнь, едва не ускользнувшая от него в это роковое утро, вновь возвращалась в обмершие члены.

Он жив! Он все еще жив!

Едва добравшись до Старокопа, полубезумный Вана отправился ко двору местного князя, где его, приняв за нищего или, что еще хуже, бродячего оккультиста, побили стражники, после чего, впрочем, благодаря защите местного придворного мудреца, хорошо знавшего охотника в прежние времена, его все-таки пропустили. Именно этому мудрецу в итоге Вана и продал бесценную тетрадь за какую-то чисто символическую сумму.

После этих событий Вана ушел от мира в какую-то далекую обитель вглуби Холодных земель, где и провел остаток своих дней, живя как простой человек и охотясь разве что на зайцев.

А по горным тропам еще много лет бродили слухи о странствующем мудреце, что порой бросает взгляд темных и грустных глаз на цветущие яблони по весне.

Юлия Махмудова

Ивушки

Максим сидел на окраине поселка и смотрел на желтое поле цветущего рапса. Как забытая косынка лимонного шелка на зеленом бархате травы, лежало это золотое поле, пропитанное лучами весеннего солнца. У мамы была такая косынка, он точно это помнил. Чуть шершавая на ощупь, сладко и терпко пахнущая ее духами. Пчелы деловито жужжали, проносясь над Максимкиной макушкой в сторону пасеки. Теплая безмятежность обнимала за плечи ласковым ветерком, навевала дремоту. Бабочки-капустницы танцевали вокруг мелких ромашек. Вот бы к ним! Максим легко поднялся с теплого замшелого валуна, раскинул руки, и вот он уже летел вместе с бабочками, купался в солнечных волнах, дышал пряным ароматом нагретых трав. Кружился, переворачивался. То будто нырял в лазурную небесную гладь, то обратно, в желтую гущу цветов. Веселый, счастливый, вернулся он на свой камень – как на необитаемый остров. Устроился поудобнее и замер в блаженном покое.

Поселок Ивушки одиноким пестрым пятном лежал среди зеленых полей и пастбищ, приткнувшись краешком к шоссе, ведущему в город. Небольшой, тихий, утопающий в зелени, он уютно устроился на холме, подставляя бока ветрам, дождям и солнцу. Максим жил здесь с бабушкой уже давно, даже и не вспомнить сколько. Долго не мог привыкнуть к тишине и покою после городской сутолоки и гомона. Не хватало людских толп, машин, автобусов, шумной ребятни. Густые чернильные ночи пугали шепотом травы и стоном деревьев посреди тяжелого безмолвия. Пугал глухой колокольный звон на старой церкви и молчаливые старички и старушки, живущие в поселке. Да и без мамы было тяжело. Внезапно выдернутый из повседневной суеты, из теплого домашнего гнезда, он долго плакал, тосковал. Жался к бабушке, просил вернуть его домой. А потом стерпелся, смирился. Не забыл, но горевать перестал. И даже понравилась ему эта непривычная тишина поселка. Никто не торопится, не спешит, не тянет его за руку: быстрее, быстрее, бежим, опаздываем. Никто не толкает в спину, не запихивает в переполненное нутро вагона метро, где сонные, безразличные взрослые дышат друг на друга прелыми запахами вчерашнего перегара, табака и нечищеных зубов. Никто не командует: «Туда не ходи! Здесь не бегай!». В Ивушках можно бегать, где душе угодно. Народ тут оказался хороший, спокойный. Стариков больше, конечно, но и дети есть. Кто-то, как Максим, живет со своей бабушкой или дедушкой. Кто-то с родителями. Но таких всего двое. Анютка, ей двенадцать лет. И Вадик, ему восемь, он с папой тут.

В первые месяцы жизни в поселке, как только прошла тоска по дому, Максимка оббегал все окрестные улочки, со всеми перезнакомился. Дома в Ивушках были разные: и ветхие, совсем старые развалюшки, и добротные участки, и даже хоромы попадались. Были и заброшенные, заросшие сорняками. Максим особенно любил там лазать. Никто его за это не ругал.

Год шел за годом, и незаметно для себя мальчик привык к новой жизни, да так, что другой и не представлял. Только вспоминал о маме иногда, особенно перед праздниками.