Чужестранцы

А потом, потом, когда разум мой восстановился, приняв… Величайшие знания, прекрасные и бесценные, стали его достоянием. Но прежде я пытался расколоть голову о камни, столь мучительным было это знание. Так казалось мне в тот миг. Знание, что превыше всего, перед которым стоит склониться в подчинении.

Мысли мои снова спутались…

На следующий день безумие вновь одолело меня, вынудив метаться по всей Клети (вот уж действительно, когда это название подошло ей как никогда). Я даже писал что-то в Клеть Малую, свою тетрадь, но по большей части прочитать это уже нельзя. Вновь пытался расколоть голову о камень, но, к счастью, ничего из этой затеи не вышло.

Затем какое-то странное и даже пугающее безмыслие снизошло на меня как отдохновение. В почти животном состоянии рассудка я бессмысленно бродил по пещерам, стаптывая ноги в кровь, искал какую-то пищу, вроде той, которая становится добычей крысокрабов. Возможно, я даже пытался напитать себя мхом.

А потом… Потом меня охватила безумная, неведомая никогда прежде злоба.

Новые знания помогли мне создать горючее, очень хорошее горючее – вещество, которым я и уничтожил библиотечную клеть. Как же я ненавидел в тот миг свои знания. Как же я ненавидел себя и весь душный пещерный мир-механизм.

Ненавижу ли я все это сейчас, преследуемый дымом моего деяния, разносящимся по каменным коридорам?

Я не знаю. Пишу эти скорбные строки в надежде прояснить хоть что-то в голове, но, увы, ничего не выходит.

Запись… Я сбился со счета.

Уже очень долго не писал ничего в этот дневник. К величайшему своему стыду, множество листов отсюда пришлось использовать для растопки костров по ночам – зима. Впрочем, обо всем следует рассказать по мере установленного природой порядка.

После тяжелого помутнения рассудка, случившего со мной в Клети-из-камня-и-стали, я предпринял безумное, совершенно не оправданное рационально решение – отправиться на поверхность. Прежде мы с Наставником часто отправлялись туда, дабы добыть пропитание или обменяться какими-нибудь припасами с дикими поселенцами.

Даже ночью бродить там было опасно, ибо голубоватый свет луны, о какое предательство, так же нес в себе отпечаток пылающего солнечного гнева. Поэтому, прежде чем отправиться по путям вверх, следовало облачиться в специальный наряд, состоящий из бинтов, черной смолы и стеклянных окуляров. Только так можно было уберечь себя от солнца, что, ненавидя нас, преследовало даже ночами. Выходя на поверхность, я даже подумать не мог, что бинты станут мне второй кожей.

По какому-то невероятному стечению обстоятельств, лишь только выйдя из Червиных пещер, я столкнулся с людьми. Сами люди, впрочем, их за людей даже толком и не считали, уравнивая в своих глазах с чем-то вроде нас. Прокаженные. Меченые вороньей язвой. Почти нелюдь. Кучка этих несчастных, изгнанных из родных селений, ждала, прижимаясь друг к другу, около жалкого костерка. На них тоже были бинты. Поэтому, возможно, они меня и не прогнали.

Наставник много раз объяснял психологию подобных существ. Если для высших звеньев пирамиды бытия было характерно поведение, именуемое им «атомизацией», то есть разделением на все меньшие части, вплоть до кристаллизации чистого совершенного индивида, то для низших же существ было, наоборот, характерно собираться в стаи, и чем ниже существа, в тем большие стаи они сбивались. Народ, стоит тут отметить, потому и полагал себя великим, что воплощал всех в одном и одно во всех. Впрочем, теперь это уже и не так важно.

Низшие существа, недо-люди (и недо-нелюди) сидели предо мной. И что-то непонятное, какая-то невыразимая словами сила заставила меня подойти к ним и начать общение. Никогда прежде мне не доводилось говорить с людьми. Я ночами приходил к ним всю зиму и все чаще ощущал, сколько же у нас с ними общего.

Над нами минерально светились звезды.

Теперь-то я понимаю, что это было предвестием смерти. Или новой жизни?

Алгоритмы слышались тогда все слабее и слабее.

В одну из ночей, забыв обо всем, я засиделся до самого рассвета и был вынужден поспешно бежать. Не в силах добраться до Червиных пещер, в итоге я нашел защиту от солнечных лучей в какой-то затхлой дыре, среди скальных расщелин.

Следующей ночью я сошел с ума. Ибо решил не возвращаться к старым коридорам и старым пещерам, а отправился дальше в горы.

Так стал я странствовать от пещеры к лощине, от лощины к пещере. Много дней я шел поющими долинами и гремучими горными реками. Шел, придавленный грозным видом сияющих в лунном свете гор-исполинов. Гул знаний из прежней жизни, из затхлых подземелий, гул Народа перебивался гулом живого мира. Прекрасного, расцветающего живого мира! Нечто новое, пахнущее весенними ночами и дикими яблонями, наполняло, нет, не разум… Может ли так случиться, что у меня есть душа?

Наконец я нашел эту гостеприимную обитель. Она небольшая, и даже лучи солнца лишь изредка проникают сюда. Впрочем, мне они уже почти совсем не страшны: кожа настолько свыклась с бинтами, что я даже перестал обращать на них внимание.

Можно ли всю жизнь провести в этом прекрасном месте?

Тут, внизу, растут самые разные деревья. Я не знаю, как большую часть из них называют люди, потому придумываю свои названия, которые часто беру из старых книг. Народ замолчал в моем сердце – к добру ли, к худу ли?

Запись последняя.

То, что я поведаю ниже, будет, скорее неким итогом всего существования Народа, нежели новой историей из жизни, стремящейся вперед.

Все время, пока я бродил по поверхности, меня все чаще, чем дольше я находился вдали от пещер, настигало какое-то странное чувство. Оно подобно сияющему белому цветку, вроде тех, что произрастают прямо на озерах, раскрывающему прохладные лепестки прямо в груди.

Все время Наставник и весь дух Народа, стоявшие за моей спиной, убеждали, что у нас нет душ. Что мы выжгли их. Что душа – удел слабых людей. Что она не нужна, нужен холодный разум. Но вот разум перестал быть моим в полной мере после Библиотеки. Что же осталось?

Вела ли дорога, которой шел Народ к чему-то доброму. Великие Первые, что отняли у себя души, а у нас – солнце. Были ли они правы? Прав ли разум тогда, когда изгоняет все остальное?

Не за бездушность ли отвергает нас солнце? Не поэтому ли нас так сильно жгут его лучи? Не поэтому ли гонят нас люди?

И куда пришел я с грузом всего народа на своих плечах?

Много раздумывал я над этим в последние дни.

В конце этой ночи я принял решение.

Я сниму бинты и отправлюсь с первыми лучами прочь из пещеры. Возможно, я обращусь в пепел. Но что мне жизнь без души? А возможно, на самом деле душа у меня есть. А значит, я не нелюдь, а человек.

Эту тетрадь я оставлю здесь с прочими пожитками, дабы кто-то, кто обнаружит мое жилище (я порой сталкивался ночами с селянами, пугая их до глубины души), мог узнать эту историю.

Историю заката нелюди. И, возможно, историю начала человека».

На этом дневник завершился.

Вана проснулся на рассвете, как и обычно. Единственным отличием от привычного ему утреннего ритуала было то, что он не помнил события, происходившие вчерашним вечером. В висках саднило. Веки были тяжелыми, и, едва разлепив их, охотник обомлел от неожиданности.