Чужеземка

– Хватит, – Михаил сжал пальцы в кулак и осторожно, чтобы не обидеть гадалку, отнял свою руку. – Не надо. Ведь избежать будущего все равно нельзя?

– Нет, – цыганочка вдруг опечалилась, будто и в самом деле заглянула в будущее Михаила и не увидела в нем ничего хорошего.

Михаил с удивлением подумал, что, кажется, девушка сама поверила в собственное предсказание. Он до этого считал, что гадалки занимаются своим ремеслом только ради денег и врут, почем зря, подобно Ходже Насреддину, когда тот взялся за десять лет научить говорить осла падишаха, будучи при этом убежден, что кто-нибудь из них троих – он сам, падишах или осел, – до назначенного срока обязательно умрет…

Они помолчали. Затем цыганочка прежним, невинным голоском, сказала:

– Ты не обижайся на дядю. Он не злой.

– Как же, того и гляди, зарежет, – усмехнулся Михаил.

Цыганочка возразила:

– Доброго, но бессильного человека всякий обидеть может. Когда дядя Василь был добрый, люди ему много горя причинили, – она вздохнула и печально закончила: – Он и в тюрьме сидел.

– Убил кого?

– Нет, коня пожалел.

– Вот уж не думал, что за такое в нашей стране судят, – Михаил не поверил цыганке. – Верно, выкрал коня?

Румянец пробился сквозь смуглоту щек девушки и окрасил их в пунцовый цвет. Она с гневом сказала:

– Говорю, пожалел, почему не веришь? Ты, наверное, никому не веришь? Сам ты злой!

– Не сердись, – Михаил дружелюбно улыбнулся. Его позабавила горячность цыганочки. Гнев сделал ее еще привлекательнее. – Ты расскажи, я же ничего не знаю.

– Не знаешь, не мели языком, – отрезала она, но уже мягче. – Слушай…

Дядя Василь был тогда молод и очень любил лошадей. А тех становилось все меньше, их заменяли машины. Человек, привыкнув к тому, что у его железных помощников «вместо сердца пламенный мотор», начал тяготиться тем, что лошадь – живое существо, ее надо кормить и поить, а более того – относиться к ней с лаской. И лошади, в которых перестали нуждаться, вымирали. Уже даже в цыганском таборе одни жалкие клячи тоскливо доживали свой век, негодные ни на что, кроме как понуро тащить скрипучие повозки со скарбом.

Василь же мечтал на красавце коне птицей пронестись по степи, чтобы сердце от счастья замирало в груди, и ветер пытался выбить его из седла, а он бы смеялся над ветром и был пьян без вина. Он с грустью смотрел на плешивых от возраста меринов. Он отдал бы все земные сокровища за скакуна, который вел бы свою родословную от знаменитого Тагора, потомка одного из трех жеребцов, к которым восходят все чистокровные лошади мира – рыжего Эклипса и гнедых Мэтчема и Хэрода. Но как отдать то, чем не владеешь? У него были лишь молодость да пара крепких, привычных к тяжелой работе рук. И тогда Василь, в недобрый час, решил уйти из табора.

– Подумай, Василь, – не удерживая, предостерег его Баро, старейшина рода и самый мудрый из всех цыган. – В таборе ты не каждый день сыт, зато волен, как сокол. Сможешь ли ты привыкнуть к иной жизни?

– Зачем привыкать? – беспечно отмахнулся Василь. Кровь кипела в нем, молодая и безрассудная. – Заработаю денег, куплю коня и вернусь. Знаешь, какого коня я себе достану!

– Вижу, не удержать тебя, Василь, пришло твое время, – грустно ответил Баро. – Видно, правду говорил мой дед, а ему еще его дед, что Бог цыган полюбил за их веселый нрав и талант и потому не стал привязывать к земле, как другие народы, а подарил им для жизни весь мир. Вот цыгане всю жизнь и кочуют – чтобы исполнить завет Господа. Где только не встретишь рома… Иди с Богом, но не забывай один из наших главных законов: «Ни один цыган не может быть над другим».

Горел в ночной степи костер, отбрасывая блики на смуглые лица цыган, зажигая их глаза и сердца, пробуждая в них цыганский дух, романипэ. И самые старые из них готовы были сейчас все бросить и уйти с Василем в поисках удачи, забыв о своих годах и болезнях…

Но на рассвете он ушел один. Табор спал. Сонно побрехивали собаки в селе, на окраине которого раскинули свои кибитки цыгане. Густой утренний туман окутал землю, и когда через несколько шагов Василь оглянулся, он уже не увидел родных кибиток. Колыхающаяся молочно-серая масса стеной оградила его от прошлой жизни.

Вскоре в одном из колхозов, где оставили с десяток лошадей для подсобных работ, Василь устроился на конюшню. Председатель, здоровенный толстомордый мужик, прежде долго и недоверчиво разглядывал его, чуть ли не ощупывал, и, возможно, с удовольствием попробовал бы на зуб, чтобы проверить, не фальшивую ли монету ему пытаются всучить. Тяжело сопя, спросил:

– А ты, чернявый, мне коней не покрадешь? Смотри, у меня с барышниками разговор короткий!

И поднес к лицу цыгана огромный кулак, поросший жесткими черными волосами. Василь с достоинством ответил:

– Мне чужого не надо.

– Ну, ладно, пошли на конюшню, покажу тебе твое хозяйство, – махнул рукой председатель. По дороге, гулко шлепая кирзовыми сапогами по лужам, допытывался: – К нам-то ты чего? Или прогнали за что свои? Ну, молчи, правда все равно наружу выйдет, ее от людей не скроешь…

В конюшне было сумрачно и прохладно, сильно пахло навозом. Под ногами лежали засохшие и еще свежие дымящиеся кучки, их никто не убирал. Тревожно ржали в стойлах голодные кони, заслышав человеческие голоса. Председатель едва докричался до конюха, который присматривал за лошадьми. Тот, словно домовой, выбрался откуда-то из темного угла, шумно зевая. Тупо уставился на председателя.

– Митька, бесов сын,– рассердился тот. – Опять спал? Ой, гляди, оштрафую я тебя на десять трудодней!

– И вовсе нет, – нехотя оправдывался Митька, пятерней почесывая в бороде, где застряла сухая трава, выдавая его с головой.

– А чего они тогда у тебя ясли грызут, точно у них зубы режутся? Ведь не кормил, ирод!

– Задавал с вечера, – Митька с ожесточением сплюнул. Солнце приближалось к зениту, и сам он явно недавно пообедал и прикорнул на часок для лучшего пищеварения. Но это его не смущало. – Я бы от такой кормежки уже в двери не пролез бы, а у них ребра скоро шкуру проткнут. Напасти на них нет!

Митька явно терпеть не мог коней. И они платили ему тем же. Стоило ему подойти поближе, кони начинали зло фыркать и стучать копытами о доски перегородок. Митька испуганно шарахался и норовил схватить вилы. Только присутствие посторонних удерживало его от скорой и привычной расправы.

– Ну, все, Аника-воин, отвоевался. Сдавай дела вот этому чернявому, – велел председатель. – И шагай в правление. Там разберемся, куда тебя определить.

– Или не оправдал, Матвей Иваныч? – забеспокоился Митька. Суетливо поддернул штаны. В голове у него уже струились седые волосы, но было ему, по-видимому, на роду написано до самой смерти зваться уменьшительно-пренебрежительным именем. Даже малые дети окликали его Митькой, и он не обижался, часто поминая народную мудрость насчет горшка и печи.

Председатель не ответил, повернулся к Василю и строго указал:

– Коней здесь дюжина, но все они одной Звездочки не стоят. За ней присмотр особый. Этот огузок чуть было их всех не уморил. Так что принимай у него конюшню, а через неделю приду, гляну, не ошибся ли в тебе.

Председатель ушел. Митька что-то обиженно бормотал себе под нос, выбирая из волос и бороды клочки сена. Василь обошел конюшню. Худые и грязные кони косились на него и тихо похрапывали, но не пытались лягнуть, словно чувствуя к нему доверие. Возле одного стойла Василь задержался. Здесь стояла пепельная кобылица с белым пятном на лбу. У нее были сухие бабки и тонкий круп, и среди окружающих ее низкорослых крестьянских лошадок она выглядела изнеженной принцессой.