Чужие сны и другие истории

Этому событию уже шесть лет. Не далее как вчера я позвонил Брендану в Колорадо.

— Сколько ты весишь? — спросил я сына. (Борцы всегда задают этот вопрос.)

Брендан положил трубку рядом с аппаратом и отправился взвешиваться. У него был включен телевизор. Я слышал голос диктора — по Си-эн-эн шел выпуск новостей.

— Сто пятьдесят два, — сообщил мне вернувшийся Брендан.

(Сейчас, когда я это пишу, моему третьему сыну Эверетту, родившемуся в октябре девяносто первого, три с половиной года. Он весит тридцать один фунт. По моим наблюдениям, рост Эверетта выше, чем у детей его возраста, а вес — ниже, чем должен быть при таком росте. У мальчика очень крупные руки. Если мои предположения верны — у меня растет будущий борец в средней весовой категории.)

Всего лишь человек

Многие совершенно не понимают моего увлечения борьбой. Даже друзья. С Джоном Чивером я сдружился, когда мы оба преподавали в Писательской мастерской. Мы с ним оказались поклонниками итальянской кухни и вечерами по понедельникам собирались у меня, чтобы посмотреть очередную трансляцию футбольного матча и съесть по хорошей порции пасты. Однажды Чивер написал Аллану Гурганусу: «Джон неизменно поражает меня, в который раз рассказывая, как он опечалился, осознав, что его капитанство в борцовской команде Эксетера — это краткий миг славы».

Чивер нередко бывал потрясающе точен в своих суждениях и оценках. Помню, он указал мне на слабое место нескольких моих романов, где слишком подробно описывалось, как люди едят и занимаются сексом. По мнению Чивера, тем и другим лучше наслаждаться самому, чем читать в романе. Однако он совсем не понял, чем именно я был «опечален», говоря о борьбе. Я никогда не стремился к спортивной славе. Тренировки, состязания, турниры доставляли мне непередаваемую радость, и вот она никогда не была для меня «кратким мигом». Я давно уже не состязаюсь, давно не тренирую других, а борцовская дисциплинированность осталась. (Моя борцовская жизнь на одну восьмую состояла из таланта и на семь восьмых — из дисциплины. То же самое я с полным основанием могу сказать и о моей писательской жизни.)

Я не склонен жаловаться на свои спортивные травмы, повлекшие операции на обоих коленях, правом локте и левом плече. Из четырех операций серьезной была только операция на плече. Отслоение сухожилия вращающей мышцы — не шутка. Но даже эти травмы вызывают у меня приятные и отнюдь не «мимолетные» воспоминания. Первую коленную травму (разрыв хряща) я получил в восемьдесят четвертом году, в перерывах между состязаниями турнира НССА. Турнир проходил в Нью-Джерси, в спортивном комплексе «Мидоулендс». Мы с Дж. Робинсоном решили тогда «подурачиться на мате». Второе колено я растянул через четыре года. Я боролся в вермонтской Академии с одним из товарищей Брендана по команде — хорошим парнем по имени Джо Блэк. (Кстати, Джо трижды становился чемпионом Новой Англии в классе А, в категориях до ста шестидесяти фунтов и до ста семидесяти одного фунта.) В «промежутке» между коленными травмами я травмировал локоть. Это произошло в нью-йоркском Атлетическом клубе, где я тренировался с Колином. А вот с плечом все обстояло сложнее. Отслоение сухожилия вращающей мышцы не было, строю говоря, спортивной травмой. Думаю, мое плечо получило достаточное количество микротравм и однажды не выдержало, заявив об этом отрывом сухожилия от плечевой кости. Мы с Эвереттом пришли покататься с ледяной горки (ему тогда было два года). Первое скатывание стало последним. Я поскользнулся и упал. Делая все, чтобы не придавить собой сына и защитить его от падения, я приземлился на левое плечо. Эверетт упал мне на грудь и отделался легким испугом. (Тренер Сибрук напомнил бы, что мне лучше удавались движения, где ведущим было не левое, а правое плечо.)

Уверен: борьба научила меня большему, чем Писательская мастерская. Хорошие произведения получаются в результате правки и шлифовки написанного. Хорошие борцовские результаты достигаются неустанным повторением движений, пока те не приобретут автоматизм и не сделаются второй натурой борца. Я никогда не считал себя «прирожденным» писателем и уж тем более не думал о себе как о «прирожденном» спортсмене. Я не назову себя даже хорошим спортсменом. Что касается моего писательства, то я — хороший переписчик. Мне еще ничего не удавалось с первого раза. Я просто умею переделывать написанное и переделываю.

Я продолжал вести тренировки и после того, как они перестали быть для меня средством заработка. Тренировки меня не утомляли и никогда не отнимали столько времени, сколько уходило на преподавание. В основном я работал в частных средних школах. Там борьба является сезонным видом спорта. Время, проведенное в залах и в дороге, когда мои команды ездили на очередные соревнования, никоим образом не отражалось на моей писательской работе. Наоборот, тренировки становились для меня «бегством» от писательства. На занятиях по литературному творчеству, когда я обязан был «учить» других писать, тратилось много сил, необходимых мне для своих собственных романов.

У тренеров в любом виде спорта появился надежный помощник — портативная видеокамера. Насколько я знаю, аналогичных помощников в деле обучения литературному творчеству нет. Приведу пример. У меня в команде был тяжеловес (сто восемьдесят девять фунтов). Он проигрывал поединок за поединком из-за своей невнимательности: сползал с мата или оказывался в таком положении, когда соперник легко утыкал его физиономией в мат. Я терпеливо объяснял ему ошибки, терпеливо рассказывал, как надо держаться, чтобы свести поединок хотя бы к ничьей.

— Да что вы, тренер, — уныло возражал мне парень. — Я совсем не растопыриваю локти. Они у меня прижаты к бокам. Честное слово, это мой противник сделал что-то такое.

Раньше мне оставалось бы терпеливо ждать, пока этот упрямец прислушается к моим словам. А тут — я просто собрал своих ребят и прокрутил им видеозапись. И тяжеловес, под смешки товарищей по команде, смотрел на все свои промахи и ляпы. Он видел расставленные локти, сползание с мата и многое другое. Я прокручивал запись несколько раз, пускал в замедленном темпе, делал стоп-кадры. После этого парню было уже бесполезно со мной спорить. Конечно, он мог упрямиться и дальше, но видеокамера сделала мою критику наглядной.

В Писательской мастерской или на других курсах нет устройства, которое сделало бы наглядной преподавательскую критику. Нередко работа, полная смысловых и стилистических ошибок, вызывала восхищение студенческой аудитории. Автор был больше склонен прислушиваться к мнению сокурсников, чем к словам преподавателя. Мои критические замечания не всегда воспринимались должным образом. Помню, я сказал одной студентке:

— Вы пишете, что отец, зажав в зубах яблоко, стоял и мочился на передний бампер машины своей тещи, как вдруг упал замертво… Простите, мне очень трудно вообразить такое.

Студентка со слезами на глазах стала уверять, что сцена списана с натуры, что именно так окончил дни ее собственный отец. Дальше последовало мое пространное и, по сути, бесполезное объяснение, что «реальная жизнь» в произведении должна выглядеть правдоподобной. Если где-то, когда-то такое однажды действительно случилось, этот факт еще не делает и не сделает историю правдоподобной. Вот здесь-то писателю и требуется воображение, чтобы строить сюжет пусть на выдуманных, но правдоподобных деталях, а не вставлять в текст экзотические реальные события, в которые читатели не поверят.

Все это трудно втолковывать студентам, укорененным в социальном реализме, и молодым писателям, чье воображение не способно вырваться из автобиографических рамок. Очень и очень многие начинающие авторы считают свой первый роман не чем иным, как слабо замаскированным пересказом событий их собственной жизни вплоть до сегодняшнего дня.

В равной степени попытки молодых писателей избежать автобиографичности в своих произведениях далеко не всегда бывают успешными. У меня в Айове был замечательный студент. Потом он получил степень в какой-то редкой области науки (я не могу ни написать, ни правильно произнести ее название). Он написал вполне законченный, четко выстроенный рассказ о званом обеде, увиденном глазами… хозяйкиной вилки.