Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

Адвокат нашел, что уже более чем достаточно продемонстрировал свое превосходство над художником, а так как обижать Сливара не входило в его расчеты, он произнес на прощание несколько дружеских слов и так горячо пожал ему руку, что сам растрогался.

— Пожалуйста, загляните ко мне, когда в следующий раз посетите свою горемычную родину… И будьте уверены: я сделаю для вас все, что в моих силах. Только не отчаивайтесь, глядите на будущее с надеждой, и все само собой образуется…

Сливар пробормотал в ответ какие-то нелепые слова. До его затуманенного сознания с трудом доходило, что он стоит в чужой комнате перед начинающим свою политическую карьеру адвокатом, он почти не ощутил его рукопожатия и ушел как в дурном сне. В душе росло какое-то еще смутное чувство, порожденное словами Копривника и адвоката, хотя Сливар особенно не вдумывался в смысл их довольно скучных речей. Значительно позже слова эти зазвучат в его ушах громко и отчетливо, как они и были произнесены, но уже и сейчас, едва он вышел из адвокатской конторы, их тяжелая, холодная тень пала на его сердце.

Он отправился к профессору Мравле, председателю жюри. Близился полдень, и профессор только что вернулся домой.

— Ах, вы по поводу памятника… — засмеялся он, услышав первые слова Сливара. — Значит, дело обстоит так: наши люди слишком скупы на пожертвования. Я вообще думаю, из этой затеи ничего путного не выйдет. Конкурс был стимулом для наших художников… А ваш проект! Таких денег у нас и через двадцать лет не будет! Вы действительно создали прекрасное произведение, но это не для нас! Честно вам скажу: я был против присуждения премии вашему проекту: в нем есть нечто нам чуждое. Такой памятник подошел бы Вене, но не нашему городу. Вот проект Куштрина совсем иной, он, конечно, куда скромнее, но так и кажется, будто он вырос из нашей земли, никто не остановится перед ним, разинув рот от изумления. Вы еще молоды, со временем угомонитесь, свыкнетесь… А что касается памятника, то я уже сказал: думаю, из этого ничего не выйдет. Если вы на это рассчитывали…

Профессор слегка махнул рукой и рассмеялся — то ли с сожалением, то ли со злорадством. Для Сливара это не было печальной неожиданностью — он словно предчувствовал все заранее. Только смех профессора был ему неприятен, поэтому он коротко простился и ушел.

Оказавшись на улице, он почувствовал, что сам себе стал противен, его охватил такой стыд, что краска залила ему лицо и он почти побежал, низко склонив голову, будто на него показывали пальцем. Он понял, что унизился по собственной воле — сам подставил щеку, чтобы получить оплеуху. И в то же время сердце его сжималось от гнева и боли. Он остановился посреди улицы и сказал почти вслух:

— Не они мне — я им даю милостыню! — и быстро пошел домой. Глаза его были полны слез.

IV

Невеселой выдалась последняя ночь Сливара на родине. Уже поздним вечером вышел он прогуляться, но вскоре почувствовал в ногах усталость и вернулся. Дома показалось ему тесно и душно, он открыл окно и выглянул в сад. Там было темно и тихо, под деревьями по песчаной дорожке прогуливалась влюбленная парочка; Сливар слышал невнятные звуки, но не мог разобрать, шелестят ли это деревья или до его окна долетает шепот влюбленных. У него было тяжко на сердце: ведь и он тоже мог бы прогуливаться по саду, под тихими деревьями по светлеющей песчаной дорожке, вдали сияла бы яркая луна, и свет ее, словно полоса белого шелка, стлался бы под ногами и трепетал на темной листве.

Ему вспомнилась Анна, но в этом не было ничего отрадного. Все равно он не стал бы гулять с ней этой теплой осенней ночью по тихому саду — он был бы не в силах смотреть на ее спокойное, красивое, умное лицо; боялся бы, что она заметит глубокую тоску, переполнявшую его сердце. Если бы он молчал, она услышала бы, как стонет его душа, а если бы заговорил, расплакался бы при первых же словах. Она не поняла бы стона души и встревожилась бы, увидев слезы.

Днем он заходил к Марновым, но быстро с ними простился. Когда они с Анной на минуту остались одни, он поцеловал ее в губы, но тут же почувствовал, что поцелуй его фальшивый, притворный; даже в тот миг, когда он прикоснулся губами к ее губам, мысли его были печальны и странствовали бог весть где. И ласковые, веселые, бодрые слова, которые он говорил ей, тоже были ложью; он не решался взглянуть ей прямо в глаза, опасаясь оживить в сознании дерзновенные, победные, исполненные надеждой мечты, которыми он упивался всего несколько дней тому назад в этой же комнате, когда окно было задернуто шторами и Анна прислонилась к его плечу — хрупкая, нежная, как ребенок, так что ему захотелось крепко обнять ее, взять на руки и смело, радостно нести в свое славное будущее. Теперь эти мечты были втоптаны в грязь, очарование их развеялось, и он почти о них не жалел. На душе у него было горько и противно — он стыдился своей легковерности и чувствовал себя осмеянным.

Так он простился с Анной. Он знал, что никогда уже не придет сюда и что последний раз видит ее красивое, серьезное и все же немного детское лицо, ее хрупкую фигурку. Он пообещал, что завтра перед отъездом забежит в парк; позже ему стало стыдно этого обмана, слова были брошены мимоходом, и он чуть не вернулся, чтобы открыть ей правду — сказать ласково и совершенно спокойно: «Знаешь, Анна, все, что я говорил тебе о своем славном будущем, сплошная ложь. Может, я лгал по глупости, а может, по легкомыслию — не все ли равно. Суть заключается в том, что будущее мое — сплошные потемки, я не знаю сегодня, что ждет меня завтра. Возможно, тучи рассеются, и жизнь моя еще наладится, но, голубушка, когда это будет! Разве я вправе взять тебя с собой в полную неизвестностей дорогу — это было бы просто преступление! Твои прелестные ножки скоро устали бы, и нам обоим пришлось бы плохо — и тебе, и мне. Поэтому лучше нам сейчас по-дружески проститься, прежде чем меня совсем одолеет тоска, а тебя, Анна, гнев и стыд из-за тех поцелуев, которые я крал у тебя, не имея на то ни малейшего права…» Так следовало сказать ей и поставить на всем точку. Но он не вернулся.

Ему было тяжело вспоминать прощание. Жалок человек, вынужденный отказывать себе даже в том, что достижимо. Руки его настолько слабы и несмелы, что не решаются взять то, что совсем рядом. Малодушен и слаб человек, он привыкает к мысли, что в предстоящей долгой дороге ждет его только темная ночь, и он противится даже ласковому лунному свету, который мог бы неярким сиянием озарить его путь и дать его сердцу хоть какое-то утешение — пугает мысль, вдруг ты недостоин этого дара и не имеешь на него права, ибо тебе суждена нескончаемая ночь. Сливару вспомнился горемыка, который умирал на дороге и был так робок и смирен, что воспротивился, когда его хотели перенести в дом; пришлось уложить его в хлеву, там он и умер, успокоившийся и довольный.

Сливар оглянулся на свою жизнь, на «тернистый отрезок долгой дороги».

После смерти отца добрые люди, друзья учителя Сливара, отдали мальчика в школу. Но через несколько лет, как водится, забыли и отца, и сына. Павле Сливар вынужден был после четвертого класса оставить гимназию. Страшным был путь из Любляны домой, на Доленьску. Весь день лил проливной дождь, и Сливар шагал по глубокой грязи, доходившей до щиколотки. Вокруг не было ни души, и он плакал в голос, глаза его опухли и покраснели. Потом он прожил дома недели две, о которых позже вспоминал с ужасом: хлеб, который он ел, давали ему из милости недобрые руки. Он напоминал себе нищего, сидящего на ступеньке в сенях с миской на коленях, — с жадностью поглощая еду, он вздрагивает в смирении и страхе, чуть только скрипнут двери. Священник, еще раньше заметивший особый талант Сливара к рисованию и резьбе, определил его к сельскому позолотчику и резчику, делавшему для всех доленьских церквей алтари, светильники и разную другую утварь. Сливар стал искусным резчиком, но больше почти ничему не научился. Мастер этот был простой ремесленник. А Сливар как раз в это время ощутил себя художником. Он не знал, почему душу его охватила светлая, неизъяснимо сладостная мечта. В его грезах о славе, о великом будущем не было ни излишней дерзости, ни самомнения. Он в страхе скрывал от людей свою мечту, но безмерно любил ее и никогда не сомневался в возможности ее осуществления. Упиваясь своей мечтой, он почти не замечал тяжелой, полной унижений жизни у хозяина, угрюмого, скупого человека, использовавшего умелые руки Сливара как купленную машину. Сливар пробыл у него три года. Однажды осенью его внезапно охватило сильное, неведомое томление. Он поднялся вечером на вершину холма; долина утопала в золотом сиянии, а солнце медленно плыло, удаляясь, опускаясь все ниже, и Сливару показалось, будто от него уходит что-то неизъяснимо прекрасное и великое, прощается с ним и при расставании оглядывается на него, зовет с собой. Грудь его вздымалась, и вдруг ее сдавили рыдания, сотрясая все тело. На следующее утро, с маленьким узелком под мышкой, он пешком отправился в Любляну. В узелке лежали инструменты, костюм, который он надевал по воскресеньям, немного белья и кусок хлеба. А в кармане было десять гульденов, все его состояние. Он отыскал квартиру, где жил когда-то, а потом пошел и записался в ремесленное училище — священник заранее снабдил его письмом к директору. О тех временах он вспоминал позже как о бесконечной веренице совершенно одинаковых дней — голодных, исполненных отчаянием и надеждой. Его квартирная хозяйка, высокая, тощая, очень набожная женщина, воспитывала своих постояльцев наилучшим образом, требуя плату в точно установленный день и час, в противном случае она выставляла вещички «нищего» за дверь. Узелок Сливара много раз валялся за дверью, а он бегал по городу, сдерживая слезы и превозмогая усталость, стучался в двери разных господ и безмолвно выслушивал нравоучения, пока наконец не приходил домой, крепко зажав в кулаке неимоверной ценой добытые деньги. Узелок возвращался на свое место, а хозяйка, пряча монеты, серьезно и спокойно напоминала, что терпеть не может неточности. После таких деньков Сливару долго не спалось, он ворочался в постели, думая и мечтая бог весть о чем, и при этом так тяжело вздыхал, что хозяйка ворчала: «Когда, наконец, будет тихо!» В один из таких дней у него впервые радостно затрепетало сердце при виде женского лица, на которое он бросил неожиданно пылкий взгляд. Он шел по улице, погруженный то в прекрасные мечты, то в удручающие заботы, а когда оглянулся, она как раз прошла мимо — дитя с бледным овальным лицом и игривым взглядом. Потом он встречал ее на улице почти год. Однажды он выпил в трактире кружку вина, а так как у него не было привычки к вину, кровь прихлынула ему к голове, и он почувствовал себя словно на небесах. Он вовсе не думал о ней в ту минуту, когда увидел вдруг, что она идет ему навстречу. Тогда он с веселым видом поклонился и заговорил с ней. Она смерила его с головы до ног удивленным взглядом, презрительно рассмеялась и пошла дальше. И Сливар понял: он ведь был так плохо одет, почти в лохмотья! Как вообще он решается появляться на улице в таком виде и еще осмеливается беспокоить почтенных людей! Ночью он уткнулся лицом в подушку и кусал себе губы от стыда и душевной муки. Больше он никогда ее не встречал — старался ходить по другим улицам. Закончив ремесленное училище, он поступил на службу к резчику в Мариборе, но там пробыл только около года. Ему становилось невыносимо при мысли, что на этом завершается его путь и впереди уже ничего нет. Работа, которую ему приходилось выполнять, была далека от подлинного искусства, и он не мог выразить в ней то, что таилось в его сердце и что ему так хотелось открыть людям. Мастер в Мариборе тоже был всего-навсего ремесленником. Как-то поехал Сливар по делам в Любляну и встретил на улице своего преподавателя из училища.

— Что же вы тут делаете? Почему до сих пор не в Вене?

Сливар вздрогнул.

— В Вене? Да разве это возможно?

— Все возможно. Скорей поезжайте туда!

Он вернулся в Марибор и через две недели уехал в Вену. Когда он вышел из поезда на Южном вокзале, в кармане у него был форинт и двадцать крейцеров, а в чемодане — инструменты, одежда и кусок окорока. Он сразу же принялся искать работу, и судьба была к нему благосклонна. Однако в тот же день его постигло горькое разочарование, он был потрясен и вмиг утратил свое самое главное богатство, накопленное в течение многих горестных дней, — уверенность в себе, веру в свои силы. Он проработал только полдня, и мастер его рассчитал, сказав, что он слишком медлителен и неловок. Дал ему форинт. Сливар собрал свои инструменты и, выйдя на улицу, снова отправился на поиски работы; от усталости у него дрожали колени, и он ходил по широким и шумным улицам словно в полудреме. К вечеру он второй раз нашел работу и опять в столярной мастерской. Он переночевал в здании цеха ремесленников, спал крепко и на следующий день проснулся веселым и бодрым. Он узнал, что первый его хозяин был человек невежественный и грубый. Вечером его рассчитали и во второй мастерской; заработанный форинт жег ему руку как позорная милостыня. Его охватил страх, жизнь предстала перед ним во всей неприглядности — жуткая и отвратительная, она нагло ухмылялась ему в лицо. Тогда впервые в дверь его души тихо постучалась темная мысль: закрыть глаза, кончить все это. Но он продолжал свои поиски и нашел третье место. Там он проработал три недели, затем последовали новые поиски, и наконец он полгода продержался в большой столярной мастерской. Тем временем от городской управы Любляны пришли шестьдесят форинтов; можно было оставить работу и поступить в академию. Днем он сидел на занятиях, а вечером и ночью работал дома, чтобы как-то прокормиться. Жил он бедно и сам заметил, что щеки его ввалились, но лицо стало выразительней и интеллигентней, словно на нем оставили отпечаток, начертав чуть видимые знаки, те затаенные мечты, которые он все время носил в душе. В академии он почти непрерывно проучился пять лет, лишь дважды съездил в Любляну, чтобы кое-кому поклониться и выпросить пособие; поездки были не из приятных. От созданных им за это время работ, в которых он воплощал стремления своей души, у него остались лишь маленькие первоначальные эскизы — готовые гипсовые скульптуры он разбил, потому что не было денег отдать их литейщику и потому что творения, в которых художник воплощает стремления своей души, люди не покупают. Он продал лишь небольшие вещицы, созданные руками, а не сердцем. Был период, когда он почти полгода прожил безбедно — курил сигары и прилично одевался. В это время он изготовлял украшения для катафалков. Но потом снова все пошло по-старому. Работая в своем ателье, он чувствовал себя счастливым, мечты его заполняли всю комнату. Заботам вход сюда был закрыт, они только робко стучались в окно и двери. Но стоило ему выйти за порог, как они толпой обступали его, и он спешил домой, а потом работал до поздней ночи, мрачный, одолеваемый горькими мыслями. Наступил черед и таким дням и даже долгим месяцам, когда руки отказывались ему повиноваться, если он брался за поделки из дерева ради хлеба насущного. Все чаще случалось, что он не мог заставить себя пойти на поиски работы для того, чтобы прокормиться. Чем выше было его мастерство художника, чем богаче была сокровищница души, тем сильнее и настоятельнее становилось желание раздавать, разбрасывать эти драгоценности обеими руками. Но руки у него были связаны, он не мог сорить своим богатством и задыхался в нем. Когда он видел на выставке произведения известных чужеземных скульпторов — бронзовые или мраморные статуи, он потом долгими часами ходил по городу, задумчивый и удрученный: он чувствовал себя нищим, у которого припрятаны полные сундуки драгоценностей, а он не может ими воспользоваться. Тогда фантазия его обретала крылья, и полные сундуки открывались волшебным ключом. Он с головой погружался в мечты, там было его ателье, и он работал — свободный, великий, всеми почитаемый, счастливый. Но возвращаясь вечером домой, он вздыхал еще тяжелее и зажмуривал глаза, чтобы не видеть истинной действительности и не заглядывать в темное лицо будущности, возвещавшей о себе серыми стенами, убогой мебелью, узкой и низкой, затхлой комнатой. Последней его работой в академии был проект памятника Кетте, затем он отправился на родину, пробыл месяц в Мариборе, откуда и началась его не слишком приятная поездка в Любляну…

Так в мыслях промелькнуло перед ним все его прошлое, пока он сидел у окна, глядя на тихий вечерний сад.

Он припомнил радостное, бодрое настроение, владевшее им последние дни в Любляне, и удивился самому себе, словно взглянул со стороны на кого-то другого — на доверчивого ребенка, которого только что высекли, а он через несколько минут уже весело смеется и целует бившую его руку. «Нет, никогда!..» — сказал он так громко, что испугался собственного голоса — ему показалось, будто это заговорил кто-то в саду под окном.

Он вспомнил себя — того мальчишку, который поздоровался с молодой женщиной на улице, а та в ответ презрительно рассмеялась. «Нет, никогда…» И он подумал об Анне. Он познакомился с ней год назад, во время своего приезда в Любляну; тогда он получил премию в академии, и его имя замелькало в газетах; кто-то написал о нем даже хвалебную статью как о «подающем надежды художнике», с гордостью отмечая успех словенского искусства за пределами родины. Поэтому Анна приветливо ответила ему, когда он ее о чем-то спросил… В глазах ее было столько рассудительности, а личико — тонкое и милое. Но все же она пока ребенок, со временем в ее больших, спокойных, серьезных глазах будет еще больше рассудительности. Как посмел бы он смотреть в эти красивые, серьезные глаза? Анна смерила бы его спокойным взглядом — несчастного, обманутого, всеми покинутого, и отвернулась бы с тем же спокойствием. «Нет, никогда…»