Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур
Шрифт:
От лица его и от его невеселых мыслей, казалось, исходили мрачные тени и расползались по комнате. Она уже не была такой праздничной и светлой, как в первое время. Жившие здесь люди еще ничего не заметили, все происходило так медленно, что в течение дня не ощущалось никаких изменений. Но когда Берта припомнила первые недели, что-то ее встревожило, она остановилась и оглядела комнату. И большие темные глаза ее сестры иногда впивались в лицо Сливара так вопрошающе, что он даже вздрагивал. Он чувствовал, что большие спокойные глаза Мари всматриваются в кромешный мрак его мыслей, пытаясь что-то себе уяснить. Они еще не различают отчетливых контуров, будто подглядывают в узкую дверную щель, но, постепенно привыкнув к темноте, увидят все и ужаснутся.
Две недели ходил еще Сливар в мастерскую профессора и каждое утро намеревался зайти кое-куда, поискать работу, но со дня на день откладывал. «Завтра еще будет время», — думал он про себя. Ему было страшно, он отвык от таких хождений, хотя прекрасно понимал, что заказов ему ждать неоткуда, что придется унижаться, может быть, даже выпрашивать.
Он получил письмо с родины, и вся громоздящаяся перед ним мрачная стена рухнула в один миг. Да, в эту ставшую чужой комнату снова вдруг заглянуло солнце, и сразу весело заулыбались стены. И сам он тоже рассмеялся: «Лучше всего — просто ждать и разгуливать в свое удовольствие. Все приходит само собой, незачем так себя изводить. Черт знает почему они вспомнили обо мне именно сейчас!.. К чему себя утруждать, не сегодня, так завтра кто-нибудь явится и постучится в дверь…»
— Берта, — сказал он вечером с улыбкой, прохаживаясь по комнате и покуривая сигарету, — завтра я уже не пойду в мастерскую к профессору. Честно говоря, я рад, это была скучнейшая работа. Опостылела она мне до глубины души, ведь если человек трудится в чужой мастерской и делает все по чужой указке, он в конце концов превращается в холопа… А сейчас я получил с родины замечательный заказ — памятник одному поэту для одной захолустной деревеньки… постой, как его имя? Эх, черт, не могу вспомнить… никогда не читал его стихов… Скочир или что-то в этом роде. Старые друзья решили поставить ему памятник… но дело не в этом… вот, смотри!
Он вошел в ателье и вынул из конверта фотографию.
— Какое величавое лицо, не правда ли? Вот таким людям и надо ставить памятники! А то ведь, что видишь в городе — стоят на углах и площадях фигуры тощих, унылых людей, которые якобы в свое время совершили нечто особенное, но вид у них совершенно комичный, и скульптор не знает, что с ними делать, — разве что карикатуру. Их выставляют на потеху, людям на смех и к тому же уродуют улицы и парки. Вот такую голову высекать одно удовольствие, а уж по заказу и подавно! Жаль, что заказали только бюст; какая величественная фигура должна быть у такой головы — памятник возвышался бы как могучий дуб!.. Вот эта работа мне по душе — все буду делать по собственному замыслу, своими силами, тут я смогу себя проявить! Увидишь, что у меня получится!
Фотография была старая, выцветшая, но Сливар не стал дожидаться другой, лучшей, хотя и запросил ее у заказчиков, он принялся за первый эскиз, руководствуясь своей фантазией, глина сама обретала нужную форму под его повеселевшими руками.
Теперь он был свободен и удивлялся, как он мог чувствовать себя несчастным, потеряв подневольную работу у профессора. Он упрекал себя за то, что погряз в трясине обыденного, животного существования, лишенного будущего, что отказался от своих юношеских надежд и, согнувшись под гнетом тягостных забот, впал в отчаяние. Сама жизнь насильно вытащила его из этой трясины. Оглядываясь назад, он с ужасом осознал, что вопреки тайным бунтарским мечтам уже свыкся с пассивной обыденщиной и жил как обыкновенный рабочий, который ненавидит унизительный, нищенски оплачиваемый труд и все же с утра до ночи отдает ему все свои силы в страхе, что не сегодня-завтра его выставят за дверь за какой-нибудь пустяк, может быть, именно за это плохо скрываемое бунтарство. Он стал уже таким немощным и никчемным, что начал опасливо сопротивляться, когда перед ним снова открылся знакомый, прекрасный путь к вершинам, испугался терний, растущих вдоль этой знакомой прекрасной дороги, которые могли бы его уколоть, раньше он их даже не замечал, не обращая внимания на мелкие случайные ссадины.
Да, все те дерзновенные, светлые грезы, которые прежде томили его в период мучительной, тягостной жизни, облеклись теперь в более веселые одеяния и, вернувшись, заполнили целиком просторное ателье. Горестные морщины на его лице разгладились, темные тени, обрамлявшие глаза, исчезли. Он чувствовал себя помолодевшим, словно только что выздоровел после долгой болезни.
В душу вернулась прежняя упоительная беспечность, порождавшая великое множество плодотворных идей, новые замыслы сами стремились обрести зримую форму, руки двигались играючи, и мягкая глина послушно воплощала его мысли. Так, между прочим, он создал немало «игрушек», как он называл эскизы будущих крупных работ, которые потом собирался со всей тщательностью воспроизвести уверенной, спокойной рукой. Это был его «путь к вершинам», он сам понимал, что вступил на свой заветный путь, и душа его переполнялась радостью, надеждой и ожиданием.
Жил он теперь иначе, скучному распорядку дня настал конец. Иногда он поднимался рано, полностью еще не очнувшись от сна, а грудь его уже вздымалась от осенившей его замечательной мысли, от любви к своей работе и беззаботной радости, которую вызывала в нем эта прекрасная привольная жизнь. Наспех одевшись, он запирался в ателье, едва освещенном слабыми лучами заспанного солнца. Когда утром он открывал глаза, окруженный причудливыми сновидениями, улыбавшимися, но постепенно бледневшими и отступавшими куда-то вдаль, он чувствовал властный, неодолимый зов вдохновения. В голове его сохранялась какая-то причудливость мысли, а в руках была необычная своевольная смелость —
в такие минуты он создавал нечто такое, чего сам мог испугаться среди бела дня, а солидный человек содрогнулся бы от ужаса, если бы ему что-то подобное только приснилось. Это были человеческие лица, каких вообще не существует на свете; бог весть где он побывал во сне, из какого тридевятого царства захватил их с собой. Вереницы людей, каких может выдумать лишь сильно захмелевший человек, забывший все элементарные правила приличия, когда фантазия, сбросив с себя тяжеловесные путы разума, взбирается ввысь по самым крутым дорогам, где никогда еще не ступала нога профессоров, волосы и плащ развеваются на ветру, а тени докучливой мирской обыденности в страхе шарахаются прочь, прячутся за первым попавшимся забором, посматривая оттуда в щелку одуревшими глазами… Когда Сливар окинул взглядом наполовину законченные эскизы, он рассмеялся, радуясь за самого себя. Случалось, дерзкие идеи являлись к нему на улице, когда он бесцельно бродил по городу, а холодный воздух струей обдавал лицо. Неожиданно мысли его взмывали вверх, глаза широко открывались и различали невообразимые подробности, точно видели людей насквозь. Удивлению его не было границ, он готов был рассмеяться вслух: какие лица, какие фигуры! Природа словно напилась допьяна и, хмельная, озорничала, создавая несказанно смешные карикатуры; это была вершина юмористического искусства. Он взглянул на проходившую женщину, высокую и стройную, с чуть вздернутым узким носом и ханжески благочестивыми глазами, она шла с видом высокомерной неприступности, этакая испанская придворная дама, — получился бы прекрасный подсвечник! Какое удивление появилось бы на этом лице, какой протест в глазах, как залила бы лицо краска стыда и задрожало вытянутое тело! Но он был бы беспощаден… Восхитительные компании проходили мимо него, их думы и помыслы были такими же пластичными карикатурами, как и их фигуры. Он не знал снисхождения, хватал левой рукой за нос, а правой расстегивал пальто, сначала разглядывал высеченные подвыпившей природой странные фигуры, а затем и сердца, которые природа придумала, видимо захмелев еще больше… Так он накопил в памяти огромное богатство, бесчисленное множество замыслов, ждавших своего воплощения.Частенько случалось, что утром он долго спал, а потом валялся в постели почти до полудня, особенно если погода стояла унылая, небо было низким, серым и мокрым. Оно висело над крышами, как рубище нищего, и сквозь него не могло проглянуть солнце. Он решил, что в такие дни будет «трезво и спокойно» доделывать то, что запечатлено на уже исправленных эскизах, но, когда оказывался в мастерской, всякое желание работать пропадало. «Черт бы побрал эту слякоть!» Холодный рассудок настолько брал над ним власть, что он был почти не в состоянии понять своих замыслов; они представлялись ему даже какими-то дикими, а главное — «никому не нужными». Какой торговец или фабрикант купит эти вещи? Начинать с таких вещей просто опасно. Вначале надо вести себя скромно, может быть, и притворяться: «О, помилуйте, тут нет ничего особенного, все совершенно пристойно, словно выполнено в академии, а если и есть крупица озорства, так это признак юношеского огня; со временем пройдет». А про себя такой художник смеется. Постепенно он поднимается все выше, выходит на гладкую, надежную дорогу и водит людей за нос. Вот он уже всем известный, признанный мастер, имеет вес в обществе — и что же? Тот «юношеский огонь» разгорается все ярче, в его озорстве все больше дерзости. Но теперь, дорогие мои, поздно; прежде над ним посмеялись бы, теперь им восхищаются, хотя втайне, может быть, и злопыхают… Так выглядит дорога к вершинам! А если с самого начала наделаешь глупостей, можешь сдохнуть на улице, и ни одна живая душа не обратит на тебя внимания. Нет, так начинать нельзя. Сливар сам злился на свою холодную рассудочность, швырял в угол инструменты и, закрыв едва начатую работу, выходил из дому.
В это время он много гулял и почти каждый вечер бывал в трактире. После более чем полугодового перерыва он опять стал заходить в пивную, где собиралась колония словенских художников.
Все были поражены, когда он объявил им, что женился. Тратник сказал:
— Вы сделали глупость. Обзавелись бы семейством где-нибудь там, на Доленьской, в Словении — это бы еще куда ни шло. А уж если решили во что бы то ни стало жениться в Вене, подыскали бы себе какую-нибудь богатую жену — некоторым удается. Но чтобы на швее…
Сливар был глубоко задет:
— Вы просто филистер…
— Конечно. А вы как раз потому и не имели права жениться, что не филистер. Я ведь вас знаю — вы мечтатель, смотрите — еще с ума спятите!
Казалось, Тратник мимоходом приоткрыл дверь в сердце Сливара и хладнокровно заглянул внутрь: «Нет, тут не все в порядке, я ведь вас знаю, еще с ума спятите!..»
— Но как, каким образом вы могли заметить, что я мечтатель? Что за глупости!
— Ах, оставьте, — махнул рукой Тратник и по-отечески усмехнулся. — У таких людей все на лице написано, а вас нетрудно распознать по вашим же словам. Кроме того, я видел несколько ваших эскизов, прекрасные работы, очень оригинальные, но с такими эскизами, дружище, жениться не стоит!
— Это были просто игрушки.
— Разумеется, игрушки! Каким человек построит сарай, таким возведет потом и дворец, ибо по-другому просто не может. А вам в самом деле не следовало жениться! Вы и вправду никуда не годитесь, не ровен час спятите; если бы вы были хоть немного другим, вы нашли бы способ проникнуть в венское общество, могли бы даже онемечиться, как это сделал, например, Меркун. И жили бы в достатке, и прославились бы к тому же. Но вы словенец, краинец до мозга костей, мечтатель, не умеете изворачиваться, сами не знаете, что в вас таится, только мечтаете… и вдруг женитесь.