Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

— Эй, Тоне Михов!

Он не оглянулся, будто не слышал, и шел дальше, к верхней улице. Он почти не изменился с тех пор, как простился с матерью. Был так же худ, так же сгорблен, угрюм и подслеповат. Редкие волоски торчали на подбородке и верхней губе, щеки были впалые, чахоточные. Подымаясь в гору, он отдыхал через каждые два шага, останавливался и глядел вверх.

Сапожник направлялся в корчму, когда встретил его.

— Михов! Отец или сын?

Путник хотел пройти мимо.

— Постой, человече! Или соседей своих не узнаешь?

Сапожник шагнул к нему и взял за плечо. Тоне посмотрел на него и заморгал воспаленными, в красных веках, глазами, будто смотрел на лампу.

— Сын. Но издали я бы перепутал. Что тебя пригнало назад к нам?

— Отец уже дома?

— Твой отец? Нет его дома, думаю, что он придет так же, как ты пришел… Пойдем-ка со мной, парень!

— Мне домой надо.

— Торопиться нечего, и так придешь слишком рано, да мы и не выпьем столько, чтобы потом дверей не отыскать.

И подтолкнул его к корчме.

— Шкалик!.. А теперь пей и рассказывай!

Тоне молчал и смотрел в стол перед собой. Сапожник пил.

— Да пей же! Трезвый да молчаливый будешь в могиле, а теперь говори и пей!

Тоне выпил водку залпом.

— Ну, каково живется на свете, а? — спросил сапожник чуть насмешливо.

— Я думал, отец дома, — задумчиво ответил Тоне. — Тут как-то ночью, уж два месяца тому будет, я стоял у окна, а отец шел мимо и окликнул меня. Светло было, я его хорошо разглядел.

— Это тебе приснилось, парень!

— Ничего не приснилось. Я стоял у окна, а он шел мимо и окликнул меня.

Они помолчали; сапожник налил еще.

— Где ты был тогда?

— Не знаю, наверное, в Залесье, или нет…

— Как так… черт побери! Должен же ты знать, где ты был! Где ты ходил-то все это время?

— По свету, где придется.

— Разве работы у тебя не было?

— Глаза у меня не видят.

Сапожник подумал немного.

— Ну, конечно, раз не видят… А почему же ты тогда ушел отсюда?

— А что мне дома делать?

— Что дома делать! А вернулся ты зачем?

— Так я не вернулся. Просто шел мимо.

Сапожник удивлялся все больше, разглядывая искоса чахоточное лицо, склонившееся над столом, и во взгляде его было участие.

— Куда дальше пойдешь?

— Куда-нибудь! Как до сих пор ходил.

Сапожник сердито усмехнулся.

— Пока не останешься в какой-нибудь канаве, да?

— Пока не останусь в какой-нибудь канаве!

Они просидели дотемна в корчме, а потом Тоне поднялся.

Дом выглядел так же, как тогда, когда он уходил. Он вошел в сени и открыл дверь. Мать, сидевшая у печки, подняла голову и уставилась на него. Тоне положил узел на скамью и сел к столу.

— Как вы, мама? Я шел мимо и решил заглянуть к вам ненадолго.

Он проговорил это медленно и тяжко закашлялся.

Мать подошла к нему, склонилась к самому лицу, чтобы лучше разглядеть, и заплакала.

— Что вы плачете, мама? — удивился Тоне.

— Что с тобой сделали, почему ты такой несчастный и больной?

— Ничего со мной не сделали… Не приходил отец домой, мама?

— Не приходил.

— Когда я стоял у окна, ночью это было, два месяца назад, он шел мимо и окликнул меня.

Мать похолодела.

— И я его слышала — месяца два назад, на улице светло было. Он прошел мимо и крикнул в окошко, когда я выглянула, никого не было; а по улице шла его тень и пропала за домом, где стряпчий живет…

— Умер он! — сказал Тоне спокойно и облокотился на стол. — Что Лойзе делает?

— Не учится больше, пропал.

Тоне не шевельнулся.

В комнате стемнело, они сидели во мраке, и видны были только их бледные лица. Тоне встал.

— Я пойду полежу, мама, утром пойду дальше.

Мать так крепко сжала его руку, что ему стало больно.

— Куда ты пойдешь? Куда тебе надо?

— Дальше! Я зашел вас проведать и вот — проведал.

— Никуда ты не пойдешь, Тоне, дитя мое! — говорила мать мягко и ласково. — Теперь у меня останешься. Подожди, я тебе приготовлю ужин, а то ты голодный… и лампу зажгу, чтобы видно было… а потом спать пойдем…

Францка сварила кофе, принесла хлеба, а после ужина помогла сыну раздеться; она уложила его спать, как ребенка, и сама укрыла одеялом. Скоро Тоне заснул, дышал он громко и натужно. Лоб был нахмурен, брови сдвинуты, на скулах показалась тень болезненного румянца, сухие, растрескавшиеся губы горели; тяжелое, зловонное дыхание веяло изо рта.

Едва рассвело, он проснулся и начал было торопливо одеваться.

— Куда, Тоне? — испуганно вскричала мать и соскочила с постели.

— Надо! — ответил Тоне, хотел поднять брюки, упавшие на пол, пошатнулся и упал, ударившись о дверь.

— Тоне! — закричала она и упала рядом с ним на колени.

Он посмотрел на нее водянистыми, спокойными глазами, на губах была кровь, рука, на которую он опирался, лежала в луже крови, голова валилась. Мать обхватила его за шею, и кровь запятнала ее грудь.

Умер Тоне в эту же ночь.

Больше не возвращались мечты, в которых еще таилось, быть может, немного надежды, и один ужас поселился в комнате.

Приближалась зима, окна сотрясались от северного ветра. На верхней улице боялись зимы; печи топили мебелью и ворованными поленьями, но стужа проникала сквозь трещины в дверях, сквозь разбитые окна, лед намерзал на отсырелых стенах. Стоны и вздохи ветра сливались в промозглых конурах со стонами больных, укрытых мешковиной и старым тряпьем. Тот, у кого оставалось десять крейцеров на водку, сидел весь день в корчме, а ночью спал мертвецким сном и не чувствовал холода.

— Будут блуждать и вернутся на верхнюю улицу и погибнут на ней, ибо так им было суждено от рождения! — сказал сапожник.

Мать ждала детей, и ждали обледенелые голые стены, чтобы принять их в последнем убежище, изгнанников, которые приходят умирать.

На дворе была зима, окна сотрясались от северного ветра.

Снаружи окликнули, раздался стук в дверь, и вошла Францка; крадучись, как вор, возвращалась она в родной дом. На голове у нее была вылинявшая и разлезшаяся шляпа; одежда тоже была господская, только грязная и свалявшаяся, башмаки стоптаны, на руках перчатки с дырявыми пальцами. Она стала выше ростом, чем раньше, но выглядела еще более хрупкой. Лицо было белое, прозрачное, глаза смотрели боязливо, две глубокие борозды проложили под ними слезы.