Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

Оба были уже с ног до головы забрызганы грязью; мать остановилась было передохнуть, но побоялась, что Лойзе заметит ее усталость, и быстро пошла вперед. Но Лойзе все видел, у него тоже болели ноги, ему тоже хотелось сесть, отдохнуть.

— Устали, мама?

— Да уж скоро полдороги будет, только пойдем поскорее…

— Если вы устали, мама, присядьте на камень.

По обеим сторонам шоссе через одинаковые небольшие промежутки стояли придорожные камни, на которых отдыхали бедные путники, когда дорога была грязная, а трава мокрая.

Мать и Лойзе сели друг против друга и должны были говорить громче, чтобы слышать один другого.

— Тоне писал что-нибудь? С прежнего места.

— Нет. С прежнего места он ушел, не знаю, где теперь.

— А отец?

— И от отца ничего нет.

Они посидели с минуту и двинулись дальше; ноги стали еще тяжелей и непослушней и, точно колоды, не гнулись в коленях. Шли они теперь по равнине, простиравшейся до самой Любляны. Слева еще виднелись невысокие холмы, отступавшие все дальше в сторону и терявшиеся вдали. Почти на каждом из них стояла маленькая белая церковка; когда прозвонило семь, Лойзе снял шапку, и они помолились вслух; в пустынном безлюдье молитва звучала странно и жалко, точно заунывное пение паломников.

Возле дороги показалась корчма, где останавливались возчики. Ни одной повозки не было перед ней; хозяин, пожилой человек с приветливым лицом, на котором добродушно щурились глаза, стоял на пороге; видимо, он только что встал и вышел посмотреть, какова погода.

— Зайдем, Лойзе, глоток сливовицы тебя согреет.

Хозяин уже издали поздоровался с ними.

— Куда? В Любляну?

— В Любляну. Дайте нам по рюмочке сливовицы.

— Мальчик — ваш сын, конечно?

— Сын, в гимназии учится!

— А, в гимназии, смотрите-ка!

Он поставил на стол водку и положил полкаравая белого хлеба.

— И хорошо учится?

— Хорошо… кабы об одном ученье думать!

— Да, конечно, забот много!.. Ученье стоит немалых денег, еще бы!

В комнату вошла дочь хозяина, тринадцатилетняя девочка; большие карие глаза глядели ясно и весело, лицо с мелкими чертами было очень нежным и, пожалуй, слишком белым, будто она выросла в душном городском воздухе. Лойзе посмотрел на нее и вдруг, сам не зная почему, застыдился своей бедной одежды.

— Принеси-ка — дорога-то еще долгая, — принеси-ка, Анчка, копченого мяса.

— Мы позавтракали, когда выходили… кофе пили…

— Это для гимназиста, пусть парень ест, пока молод, учиться будет лучше… Знаете, у меня сын тоже был в гимназии… — В его радушной улыбке мелькнула какая-то горечь, но быстро исчезла. — …Да помер, бедняжка. Тихий был и старательный… да вот… Когда ваш мальчик будет проходить мимо, пусть заглянет ко мне. На рождество, когда школяры идут на каникулы, всегда их у меня полно, до ночи, бывает, засиживаются, веселятся вовсю… Давай, Анчка! Ешь, парень, на голодный желудок не много выучишь!

Францка и Лойзе ели, пока тарелка не опустела, а хозяин стоял рядом и говорил. Ему было приятно видеть людей у себя; теперь, когда проложили железную дорогу, подвод проезжало мало, а дом стоял на отшибе, так что только по воскресеньям забредало сюда по нескольку крестьян из ближних деревень. Сам он был зажиточный крестьянин, вся земля в округе принадлежала ему. После смерти жены и сына он сильно тосковал и от горя в нем появилась какая-то ребячливость.

Когда они уходили, Лойзе обернулся; на пороге стояла дочь хозяина, и в сердце у него что-то встрепенулось; шагалось теперь легче, и мысли приходили более веселые; у него было ощущение, будто произошло что-то очень хорошее.

Дорога пролегала по равнине почти прямой линией; конца ее не было видно; деревья, росшие по обочинам на большом расстоянии друг от друга, вдали смыкались; и там, в тумане, очень далеко, вздымалось что-то серое; Лойзе узнал люблянский Град{10}, почудилось даже, что видна длинная вереница молодых деревьев на гребне холма. Но вскоре все снова окуталось мглой, застлавшей горизонт, и снова с обеих сторон потянулись пустынные, бесконечные луга, перелески, бесплодные болота. Когда они вышли с заезжего двора, на душе у них было весело, казалось, что дорога скоро кончится; но шоссе все тянулось и тянулось, и, когда они оглядывались назад, двор виднелся еще совсем близко, будто они прошли совсем немного, ноги же снова устали и после отдыха сделались только тяжелее и непослушнее.

— Никогда не дойдем! — вздохнула мать.

— Может, нагонит какая-нибудь подвода, — ответил Лойзе и посмотрел назад.

Издали приближался крестьянский воз, запряженный парой лошадей и кативший так быстро, что грязь летела из-под колес до самых обочин.

— Может, подсадят нас, — сказал Лойзе. — Меня уже несколько раз подсаживали… Телега пустая, наверняка нас возьмут.

Хозяин сидел впереди и беспрестанно погонял; сзади лежали мешки, подскакивавшие, когда телега подпрыгивала и кренилась на ухабах.

— Не подсадите? — закричал Лойзе.

Они стояли на обочине, и им забрызгало одежду и лицо; телега промелькнула и уже едва маячила вдали. Молча они двинулись дальше, и только после долгого молчания Лойзе проговорил:

— Дойдем, теперь уж недалеко.

Мать молчала — было еще очень далеко, а усталость сковала тело, и ноги переступали как неживые, она их не чувствовала. Голова была тяжелая и пустая, глаза смотрели тупо. Они шли рядом, понурые, забрызганные грязью, и не сказали почти ни слова, пока не подошли к люблянской таможне… В тишине и безлюдье к Лойзе вернулись мечты, от которых он недавно очнулся. Он едет домой в карете четверней; едет по шоссе, чтобы увидеть все те места, по которым проходил когда-то, голодный и нищий, вот карета остановилась у заезжего двора, дочь хозяина выходит на порог и с изумлением и радостью смотрит на богато разодетого Лойзе…

— Таможня уже показалась, — сказала мать, и Лойзе очнулся. Он снова был на грязной дороге, и голова снова полнилась горькими думами — вот он, город, вот она, эта страшная жизнь; чужая комната, где он шагу сделать не смеет и боится говорить в полный голос и где следят за ним пристальные, ненавидящие глаза.

— Скоро придем, — нехотя проговорил он.

У таможни Лойзе обтер башмаки об траву, чтобы не входить в город грязным. Вскоре началась мостовая, потянулись городские улицы. Громыхали экипажи, дома все теснее выстраивались с обеих сторон и выглядели все более богато. Раньше дорога казалась Лойзе бесконечной, а теперь она стала страшно короткой, улицы сменяли друг друга, будто проносясь мимо; вот уже миновали деревянный мост, уже повернули наверх, к дому. Чем ближе они подходили, тем медленней были шаги. Перед домом они остановились.

— Пойдем! — сказала мать, и они медленно вошли в подворотню, поднялись по лестнице, прошли по галерее. Когда они были у дверей, мать взялась за ручку, оглянулась на Лойзе и нажала, медленно и осторожно, как вор, когда он заглядывает в пустую комнату и озирается внимательно и боязливо, подавшись вперед, но стоя на пороге, чтобы быстро закрыть дверь и пуститься наутек, если что-нибудь зашевелится в углу.

Хозяйка была на кухне, она взглянула на них и не поздоровалась.

— Добрый день, сударыня! — сказала Францка еще в дверях. — Я принесла долг. Не сердитесь, что пришлось немного подождать.