Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

В другой раз она увидела его одного. Он шел быстро, глядя в землю, лицо изменилось, в глазах горел недобрый огонь.

Францка побежала за ним, схватила за руку.

— Почему ты не приходил… я тебя ждала так долго, каждый вечер…

Он остановился и посмотрел на нее. Она стояла перед ним маленькая, убогая, лицо исхудалое, заплаканное.

— Кто ты такая? Я не знаю тебя!

Повернулся и пошел спокойно дальше…

Францка ждала, искала его. Она знала, что не может все кончиться так страшно; он просто играет ее детской любовью, но он вернется, и они будут смеяться и целовать друг друга, как раньше. Но почему он медлит, когда вечера так теплы и прекрасны?..

Она пошла к нему; мастерская была заперта. Старый, угрюмый привратник сказал, что господин уехал и больше сюда не вернется. В тот день Францка отказалась от места и поехала в Триест искать его. Она отправилась прямо в Триест, будто кто-то указал ей на дорогу. «Пойди туда, Францка, там еще видны в пыли следы его ног». В Триесте она два дня бродила по улицам, голодная и измученная, потом нанялась в прислуги. Францка знала, что он где-то близко, в городском шуме ей мерещился его голос, иногда даже мелькало мимо лицо, похожее на его, глаза, похожие на его глаза… «Не отпущу его, когда он пройдет мимо, — думала она. — Возьму его за руку и пойду с ним. Буду просить его так долго, что он сжалится, засмеется и скажет: «Это же была просто шутка — какая ты глупая, Францка, зачем ты плакала?» И тогда вернутся те прекрасные вечера, вернется прежняя прекрасная жизнь!»

Она встретила его на третий день, в сумерках, на дороге, подымающейся от города на холм. И взяла его за руку и не выпускала.

Он усмехнулся, и усмешка была отвратительной; Францку трясло, но она держала его за руку и глазами просила милосердия.

— Ну, Францка, чего ты ходишь за мной? Тогда была весна, а теперь уже конец лета, скоро придет осень и зима. Не сердись на меня, Францка, забудь обо мне до весны. Весной я вернусь.

Он улыбнулся, и в улыбке были сочувствие и насмешка.

— Весной я вернусь, Францка, когда опять немного устану. А до тех пор не думай обо мне, Францка, и прощай!

Он пошел дальше по дороге, которая вьется по холму, а Францка стояла и глядела ему вслед. Она сама не знала, как выпустила его руку, почему не бросилась за ним и не позвала его; она стояла, как вкопанная, будто кто-то околдовал ее. Только когда он исчез за поворотом, ноги ее медленно сдвинулись с места и она вернулась в город, такая усталая, будто проходила весь день и всю ночь.

Осенью она почувствовала, что город опустел; она уже не слышала его голоса в городском шуме, и, когда смотрела на лица прохожих, все были чужими, ни разу не промелькнуло ничего похожего на его лицо, его глаза. Она отправилась в дорогу.

После долгого пути поздней осенью она пришла в местечко, которое было в трех часах ходьбы от родного дома. Нанялась к трактирщику и осталась там до зимы. Францка знала, что он близко, и искала его. Миновав мост, она попала в безлюдное место, где кругом громоздились высокие скалы. В узкой долине текла под вербами тихая зеленая речка, близ берега среди сада высилось белое здание, обнесенное высокой стеной, будто крепость. Напротив стоял низкий, длинный, полуразвалившийся дом, все окна были закрыты и плотно завешены, двери заперты. Она пришла туда под вечер, дрожа от страха и радостного ожидания, чувствуя, что он близко.

Прошел мимо оборванный человек с тупым, заросшим лицом. Всмотрелся в нее внимательно и остановился перед ней.

— А ты что тут делаешь, Францка?

Она отступила на шаг и хотела пройти.

— Ну, не бойся меня, мы же старые знакомые, разве, не узнаешь?

Он говорил заикаясь, тонким голосом и моргал глазами.

— Мы же вместе целый год служили. Сколько уже с тех пор прошло? Много — двадцать, тридцать лет! Ты совсем не изменилась, а я постарел… Знаешь, хозяйка-то умерла! Да, умерла, — вздохнул он. — Добрая она была, обо мне позаботилась в завещании до конца жизни, по гульдену каждый месяц у нотариуса получаю… Вот уже скоро первое число… Но дом должен остаться в неприкосновенности, велела она, и я смотрю, чтобы все осталось так, как было… Ну, с богом, Францка.

Темнело, в приходской церкви зазвонили к вечерней мессе. Францка медленно шла по пустынной, усыпанной песком тропинке; под вербами временами тихо журчало, деревья стояли уже голые, чернели влажные ветви. За ними, у подножья скал, было темно и страшно. Францка не решилась идти дальше и вернулась.

Окна здания были освещены; за занавесями двигались тени; Францка услышала говор и смех и узнала его голос.

По двору проехал экипаж; Францка побежала вдоль стены к высоким воротам; слуга открывал их, и они скрипели на ржавых петлях. Внутри стояла господская карета.

На пороге дома показалась красивая дама, которую Францка видела с ним в городе; она приподняла плащ, ниспадавший до земли, так что показались маленькие золотистые туфельки, и направилась к карете. За нею вышел на порог он и, смеясь, громко разговаривал с пожилым господином, на которого был необыкновенно похож и на котором, так же, как на нем, был бархатный жилет и широкополая шляпа. Они пожали друг другу руки, и он побежал за дамой и вскочил в карету. Кучер медленно тронул по двору, к воротам, где стояла Францка.

Когда карета проезжала мимо, он выглянул в окошко и усмехнулся отвратительной усмешкой.

— До весны, Францка! С богом! — крикнул он, а она смотрела ему в лицо испуганными и умоляющими глазами.

Дама тоже посмотрела в окошко, кивнула Францке и засмеялась.

Кучер взмахнул бичом, и карета скрылась за стеной. Когда Францка бросилась следом, она увидела только, как карета прокатилась по мосту и исчезла за деревьями.

— Теперь пойду в Любляну! — сказала Францка уже в полусне; тепло и уютно было ей под одеялом. Небо прояснилось, и луна светила прямо на постель. Веки смыкались, мысли путались, как во сне, она говорила все тише, сбивчивей, невнятней и наконец затихла, задышала спокойно и мерно; между полуоткрытых, улыбающихся губ поблескивали белые зубы.

Но мать продолжала слушать, и какой-то голос продолжал говорить явственно и отчетливо. Она видела все этапы этого крестного пути, который завершится на верхней улице, как предсказано.

«Будут блуждать и вернутся, ибо им суждено погибнуть на верхней улице».

Дочь вернется бледная, иссохшая, согбенная, кутаясь в изжеванные господские обноски, с разлезшейся шляпой на голове. Комната будет пустая, в лицо ей повеет запахом мертвечины и гарью от сальных свечей. На стенах, влажных от сырости, намерзнет лед; ветер будет дуть в разбитые окна и сотрясать щелястую дверь. И она станет перед дверью и медленно нажмет ручку, не решаясь войти. Медленно, медленно откроется дверь, в комнату заглянет робкое, измученное, маленькое лицо, и глаза будут искать… Дверь останется открытой, тщедушное тело опустится на скамью, голова склонится к коленям, глаза начнут медленно смыкаться и закроются навсегда; губы еще будут шевелиться, шепча: «Приди, почему тебя нет так долго? Давно уже прошла весна, приди!» Прошепчут и умолкнут навсегда… На стенах будут блестеть заледеневшие капли, ветер будет дуть через сени и разбитые окна.

— Останься, Францка, не уходи! — вскрикнула мать во сне, и обе разом проснулись. Начало светать, и Францка встала.

— Значит, пойдешь, Францка? — спросила мать, и ее тихий голос просил: — Останься со мной, дочка, не ходи!

— Надо, мама! Какое-нибудь место я найду в Любляне, — спокойно ответила Францка.

Она оделась и остановилась посреди комнаты, боясь посмотреть матери в лицо, грудь сдавило.

— Прощай, мама!

Она подала ей руку, и обе пошли к дверям.

— Мы больше не увидимся, Францка… — простонала мать, крепко держа ее за руку.