Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

Ему казалось непонятным, почему в полдень он должен уходить, он бы не приметил ни вечера, ни ночи.

— Еще одну минуту! Один миг! — За стенами этой комнаты было одиночество и печаль. — Одну минуту!

Минка поднялась, пожала ему руку.

— Ведь вы придете еще не раз. Почему вы так печальны? Будто на тайной вечере.

Качур улыбнулся, но боль была в его улыбке.

— А если мы больше не увидимся?

— Почему не увидимся?

— Если больше не увидимся так, как сегодня… Я всегда любил вас, мадемуазель Минка, и никогда не забуду вашего лица.

— Почему вы такой печальный?

— Потому что люблю вас. Кто знает, откуда берется любовь, откуда печаль?

— Эти слова вы уже говорили, — улыбнулась Минка.

— И никогда больше не скажу. На прощанье, может быть, на вечную разлуку говорю их.

Она закрыла глаза, улыбнулась и протянула ему губы. Он тоже закрыл глаза, нежно обнял ее за плечи и поцеловал.

Свежий сырой воздух пахнул ему в лицо, когда он вышел на дорогу, на миг все закачалось перед его глазами. Он потер лоб и остановился. Уже тогда, в подсознании, посягнуло на его счастье неприятное, еще непонятное, дурное предчувствие. На повороте он обернулся. На пороге никого не было; чужой и безмолвный смотрел на него белый дом, будто никогда не переступал он его порога.

Точно тень легла ему на сердце, но он не знал ее причины.

День был хмурый и туманный, как и утро. Туман отсвечивал каким-то дремотным желтым светом. Дорога в Заполье показалась Качуру длинной и скучной.

Навстречу ему шагали крестьяне и крестьянки, возвращавшиеся с богослужения: мужчины в грязных сапогах, женщины с высоко подобранными юбками. Иные прошли мимо, не взглянув на него, другие поздоровались, окинув его недоверчивым, неприветливым взглядом.

— Даже у обедни не был, — сказал один из проходивших крестьян.

— У Ситаревых он был, женихается, потому и зачастил туда! — ответила крестьянка.

Крестьянин засмеялся:

— Что же, не завидую ему…

Качур, ни на кого не глядя, ускорил шаг.

«Что я сделал этим людям? Почему они ненавидят меня? Я их даже никогда не видал и ни разу с ними не говорил!»

— Что тут за франт вертится? — вскрикнул один из парней, поравнявшись с Качуром, и упер руки в бока так, чтобы задеть его локтем. Качур посторонился, и парни прошли дальше.

— Не очень-то заглядывайся на наших девчат! — крикнул один из них ему вслед.

— Это учитель, тот, что к обедне не ходит!

Горланили, смеялись… Качур спешил дальше и не мог расслышать, что они говорили. Щеки его пылали: он дрожал от гнева, а губы улыбались.

«Куплю себе высокие сапоги и сюртук, и все будет в порядке. Никто тогда меня не будет спрашивать, хожу ли я в церковь. Для чего это богу понадобилась набожность франта? И почему именно сегодня, когда все должно было меня радовать и солнце сиять?»

Когда он пришел домой, комната показалась ему тесной, пустой и бедной. Всю ее заполняла непонятная, беспричинная глубокая печаль его сердца.

«Почему именно сегодня…»

Вспомнив Минку, он почувствовал на губах ее поцелуй и вздрогнул, но печаль не исчезла.

«Любит ли она? Любовь ли двигала ею, когда она улыбнулась и положила мне руки на плечи… как ребенку?»

Она была далеко, и теперь он смотрел на ее лицо, на ее улыбку более острым глазом. Качур испугался своих мыслей.

«Тяжело у меня на сердце… Бог знает почему! Потому и приходят в голову несправедливые, нехорошие мысли».

Хозяйка принесла обед.

— Вы опять были в Бистре, сударь?

— Да, — ответил Качур хмуро.

Улыбающаяся хозяйка остановилась у стола; видно было, что ей хотелось поговорить.

— Не обижайтесь, говорят, что вы захаживаете к той…

— Что значит «той»? — Качур вскинул на нее потемневший взор.

— Я ничего не говорю, но люди болтают, что обе они — и мать и дочь — обхаживают каждого, кто бы ни пришел к ним. Не один уж там обжегся. Теперь вот зачастил инженер…

— Какой инженер? — испугался Качур и побледнел.

— Тот, черный… Говорят, женится на ней.

— К чему вы мне это рассказываете? Зачем мне это? Уберите, я не хочу есть.

Когда за хозяйкой закрылась дверь, Качур встал из-за стола и подошел к окну. Узкая грязная улица, напротив серый дом с маленькими черными окнами, которые, казалось ему, сверлят его взглядом, будто чьи-то неприязненные глаза.

«Бабьи сплетни! Конечно, бабьи сплетни. Они без этого жить не могут, удивительно, как она не повесила ей на шею двух или трех инженеров и еще кого-нибудь в придачу».

Сердце у него билось, как в лихорадке, голова разрывалась от боли.

Как все могло бы быть хорошо! И эту красоту, которой и без того до убожества мало, которую приходится выкрадывать по крохам, ему изгадят. Отравят и эту каплю радости! За каждое мгновение счастья надо бороться!

Серый ноябрьский день быстро сменился вечерними сумерками.

«Теперь, пожалуй, самое время, — подумал Качур. — «Если вам будет худо, приходите», — сказал тогда доктор. Почему бы не пойти к нему? Я ни разу с тех пор не говорил с ним, но, кажется, я начинаю понимать его наставления».

Серая, влажная тьма охватила Качура, когда он вышел на улицу. Доктор сидел в накуренной комнате, одетый в длинный пестрый халат, с меховой шапкой на голове, и курил длинную турецкую трубку. Когда вошел Качур, он не поднялся навстречу ему, а только протянул руку.

— Э, приятель, наконец-то я вижу вас. Не обижайтесь, что не встаю; устал и лень. Марица! Марица!

В комнату вошла его жена, одетая в такой же длинный пестрый халат, высокая и крепкая. Глаза ее смотрели повелительно, толстые губы улыбались добродушной улыбкой.

— Чаю, Марица! Крепкого, горячего! Это наш молодой учитель.

— И вы такой же пьянчуга, как и мой муж! — засмеялась она в дверях и вышла.

Засмеялся и доктор:

— Она баба неплохая, но слушаться ее надо. А теперь расскажите, что вас привело ко мне. Ведь неспроста вы пришли, иначе зашли бы гораздо раньше.

Качур хотел весело улыбнуться, но только покраснел.

— Вы сами сказали, чтобы я пришел к вам, когда мне будет худо.

— И теперь вам худо? Хм.

Доктор серьезным взглядом окинул своего гостя, затянулся трубкой и весь окутался густым дымом.