Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

— Это ваше последнее слово? — произнес капеллан.

— Последнее! — воскликнул звенящим голосом Качур. — Я позвал сегодня в трактир честных людей, чтобы обменяться мыслями о вещах, заслуживающих того, чтобы о них говорили. Не стыдно ли, что народ, который учится грамоте по государственному указу, не читает ничего, кроме молитвенника в церкви, и то, если не спит? Что говорить ему можно только с амвона? Что он еле разбирает молитвенник и во время проповеди спит или курит перед церковью? Потому он и стал таким невеждой, каким не был даже во времена крестьянских восстаний!{14}

— Никак, он нас ругать пришел? — крикнул крестьянин.

— Послушаем, — усмехнулся капеллан.

— Прежде всего нам нужно ученье!

— Сам учись! — засмеялся крестьянин.

— Не руки — разум создает благо. Поэтому я и позвал вас, чтобы договориться создать общество, которое выписывало бы книги и газеты, куда приходили бы умные и ученые люди, рассказывали бы нам о полезных вещах. Таково было мое намерение…

Второй раз склонился к нему доктор:

— Спокойнее, без желчи.

— Таково было мое намерение. Но сегодня мы не будем говорить об этом. Среди приглашенных оказалось много людей, недостойных приглашения, людей, которым место в хлеву рядом со своей скотиной!

Доктор схватил Качура за руку и потянул вниз. Рабочие хлопали, крестьяне шумно поднялись из-за стола. Стакан полетел на стол Качура, вино обрызгало ему лицо и пиджак.

— На кого ты намекаешь, франт? Кого ты обозвал скотиной, сопляк?

Высокий крестьянин, который сидел на краю стола, встал, мотая головой, и, спотыкаясь, подошел к столу Качура и развел руками:

— Не надо так. Нельзя так!

Посмотрел через плечо на Качура и подмигнул ему.

Рабочие встали и схватились за стулья.

— Выходи! — закричал молодой крестьянин, мигом скинул пиджак и бросил его на пол.

Стул взлетел под потолок, ударился об стол, зазвенели стаканы. Посреди комнаты образовалась куча орущих благим матом людей. Качур видел разгоревшиеся лица, набухшие жилы на лбах и сжатые кулаки.

Трактирщик пробрался вдоль стены к доктору и сунул ему в руку ключ:

— Идите через тот ход! Вон туда!

Доктор схватил Качура под руку, открыл маленькую боковую дверь и выволок его в сад в темноту.

— Сюда! Сюда!

Он вел его, как ребенка. Качур, хотя и не дотронулся до вина, спотыкался, как пьяный.

— Почему? Почему так получилось, господин доктор?

Доктор весело рассмеялся:

— А вы думали, что будет по-иному? Конечно, думали! Потому я и пошел с вами. Ведь я заранее знал: идеалист ни к чему не способен, и меньше всего к делу спасения народа. Вот и расплачивайтесь теперь, господин идеалист, за свою неумелость. Вы что же, думали, что они смиренно выслушают, как вы их обзовете болванами? Шарлатан, у которого на языке мед, а в сердце корысть, сказал бы им еще худшие вещи, но сказал бы иначе. Нет, дорогой мой, вы не созданы для таких дел! Высокие мысли — прекрасны, идея осчастливить народ — еще прекраснее, но, видите ли: лучше быть шарлатаном.

Качур с опущенной головой шагал рядом.

— Вам нехорошо… Пойдемте ко мне, выпьем чаю, крепкого, горячего, и позабудьте всю эту глупость.

Доктор взял его за руку и повел к себе.

— Марица! Самого крепкого! Посмотри на него, не болен ли он?

— Что случилось?

Качур был бледен, красные пятна горели на его щеках.

— Ничего не случилось, — улыбаясь, сказал Качур, но в глазах его стояли слезы.

— Сейчас!

Докторша принесла чаю, врач закурил трубку и потрепал Качура по плечу.

— Никаких грустных дум! Ни к чему! Что произошло? Ерунда. Такое каждую минуту может произойти. Разочарование? А что такое жизнь, если не постоянное разочарование? Свистните весело и скажите себе: черт побери весь этот сброд!

— Не могу я так, — печально улыбнулся Качур.

Доктор окутал себя клубами дыма и долго молчал. Потом разогнал рукою дым, повернулся к Качуру. Лицо его было серьезно.

— Вы понимаете, что сегодня вы испортили себе всю жизнь? До конца. Может быть, вы думаете, что по новым законам учитель перестал быть холопом? Такой же холоп, как и был; последний холоп хозяина-землевладельца и тот стоит выше. Учитель крепче закован, и кандалы у него более тяжелые. Но это что! Главное, что вы были осуждены на это с самого рождения. С такими мыслями, как у вас, нельзя жить, поэтому ни я и никто другой в целом свете не сможет вам помочь.

Качур пошел домой, лег и сразу заснул. Снилось ему, что перед ним в тихом белом трактире стоит Минка, черноокая, белолицая, уперла руки в бока и смеемся ему в лицо.

Он проснулся, дрожа от страха. Зажег свет и закурил сигарету.

III

Качур пошел в учительскую, его коллега Ферян вышел за ним на лестницу и взял его за плечо.

— Потерпи немного! Если не хочешь, чтобы тебе совсем свернули шею, послушайся моего совета; будь покладистее, кланяйся и говори «да», если тебе даже предложат веревку и виселицу. Каналью легче прощают, чем упрямого гордеца. Смиренно и покаянно улыбайся днем, а вечером бунтуй на все Заполье, если тебя уж так тянет бунтовать. Вот говорят, что я пьяница, — в этом мой красный нос виноват, — что я плохой учитель и вообще во всех отношениях никудышный человек. А все же повышение я получу в свой срок, потому что не трогаю петушиный гребень и не наступаю павлину на хвост.

Качур тряхнул головой, поднялся по лестнице и постучал в двери.

— Херейн!^[11]

В комнате за длинным столом, заваленным бумагами и книгами, сидели старший учитель и священник. Старший учитель взглянул на Качура сладко-печальным, скорбным и одновременно осуждающим взглядом. Священник выглядел скорее огорченным, чем рассерженным.

— Скверно, скверно, — вздохнул старший учитель. — Как вы могли так забыться, господин Качур?

— Перед кем и за что я должен отвечать? — спросил зардевшийся Качур.

Старший учитель поднял голову.

— Передо мной, старшим учителем. И перед господином священником, председателем краевого школьного совета.

— Скажите сначала, что я сделал?

— Так не разговаривают со старшим учителем, — произнес священник и медленно обвел, точно смерил, Качура мрачным и холодным взглядом.

— Что такое? — вскипел Качур, взбешенный осмотром.

Старший учитель и священник переглянулись, и старший учитель глубоко вздохнул.

— Господин Качур, вы ведь помните: я принял вас как товарища и друга. Теперь, к своему великому прискорбию, я вижу, что вы мне не товарищ и не друг. Радушно и благожелательно встретил вас и наш добрый запольский народ, который был убежден, что вы будете примером и учителем для его молодежи. Но, к сожалению, все очень скоро убедились, что вы плохой учитель и подаете дурной пример своим ученикам. Вы портите молодежь, подстрекаете ее к плохим поступкам, сеете раздор среди людей…

— Что вы на это скажете? — спросил священник.

Качур дрожал.

— Разве я обвиняемый и уже осужденный, что так стою перед вами? К чему эти наставления? Разъясните мне, в чем мои преступления, тогда я отвечу вам.

— Что произошло в воскресенье в «Мантуе»? — спросил священник холодным тоном.

— Об этом спросите лучше господина капеллана.

— Я его спрашивал, и он рассказал, что вы восстанавливали людей против веры.

— Он солгал. Заявляю, что он солгал!

Старший учитель покачал головой и взглянул на Качура, как на грешника, который хотя и пал, но все же достоин сожаления.