Чужой друг

Женщину бьют, как собаку, между прочим, походя. Это, так сказать, воспитательная мера, для пользы самой провинившейся. Сразу же за ударом можно приласкать. Ведь мужчина бьет женщину не из ненависти, а для порядка.

Причина коренится в многовековом, почти врожденном чувстве превосходства, которое позволяет мужчине бить женщину. Иногда самый вежливый, добрый, сердечный мужчина поддается этому чувству собственного превосходства. Потом он и сам пугается противоречия между своим поступком и собственными убеждениями. Обычно мужчина тут же просит прощения, раскаивается, начинает копаться в себе и находит какое-нибудь объяснение случившемуся. Хиннер однажды, извиняясь, сказал, что разозлился на меня, буквально озверел из-за какой-то колкости. Он прав, это действительно озверение. Прирученный хищник способен неожиданно и без всяких причин растерзать кормившего его человека. Пусть бессознательно, мужчина все же чувствует свое превосходство над женщиной, поэтому, применяя силу, он, как бы ни пугался этого сам, берет на себя роль воспитателя, бога-педагога. Умом они готовы признать женщину равной, равноправной. Но в глубине души ими владеет безотчетное чувство особого мужского достоинства, смесь гонора и ущербности.

Зайдя однажды к моей подруге Шарлотте, я застала ее мужа Михаэля в страшном отчаянии. Он, добрейший, всепонимающий и снисходительный к шалостям отец, только что побил ребенка. Он, неспособный даже мухи обидеть. Михаэль был жутко испуган своим поступком, клял себя в моем присутствии последними словами, то и дело брал наказанного ребенка на колени, целовал, ласкал его и пристыженно просил прощения. Мне была эта сцена отвратительна. Михаэль сокрушался вполне искренне, но жалел при этом больше самого себя, собственное самоуважение, пострадавшее от оплеухи, которой он наградил своего ребенка. Михаэль сам уничтожил свою так ценимую им внутреннюю культуру и теперь причитал о том, что обнаружил в себе варвара. Жалкими словами и ласками он просил ребенка вернуть ее, чтобы вновь упрятать якобы чуждое ему варварство в темное нутро, в подземелья своей натуры. Бедные, смешные мужчины.

Генри молчал. До самого Берлина мы не обменялись ни словом. И это было правильно.

У моей двери мы попрощались. Генри был бледен и смущенно улыбался. Я пожелала ему спокойной ночи.

Не забуду ему этой пощечины и не прощу ее. Хотя знаю, что особенно переживать из-за нее не стану. Мне уже тридцать девять. Смешно терять голову из-за такого пустяка. Когда льет дождь, можно промокнуть. Я не маленькая, должна это понимать. Все идет своим чередом, такова жизнь. Повода для истерики нет. Кричать не стоит. Надо оставаться такой какая я есть, приветливой, нормальной женщиной. Ничего страшного не произошло.

В комнате было душно. Прежде чем повалиться в кресло, я распахнула окно.

10

В ноябре я две недели проболела. Что-то случилось со спиной, с межпозвоночными дисками. Не так опасно, как болезненно. Гимнастика, гальванотерапия, подводный массаж помогли мало. Во всяком случае, облегчения не чувствовалось. Болезнь века. Кости крошатся, хрящи распадаются, плоть дегенерирует. Обратный исторический цикл, возврат к земноводным, к обитателям океана, к первобытным амебам. Регрессивная эволюция человеческого организма до известной степени замаскирована тем, что негодные органы заменяются хитроумными изобретениями. Машина и эскалатор, сердечный электростимулятор и искусственные легкие, золотые зубы, синтетические протезы, серебряные пластины взамен костей. Улучшенное естество. Выживание человечества как проблема запчастей. Прогресс, зависящий от безупречного материального снабжения. Продолжение рода будет обеспечено разнополыми запчастями, мужскими и женскими, остальное — магнетизм.

Перед месячными я взяла бюллетень. Иначе бы не выдержала.

Я много гуляла и каждое утро по часу плавала в бассейне. После завтрака слушала пластинки — успокаивающее начало долгого дня. Я попыталась отыскать ювелира, который починил бы мне золотую цепочку. Везде вежливо отказывали. Починка—слишком трудоемкий вид работ. Дважды я поджидала Генри у его учреждения. В первый раз он был очень удивлен, так как прежде я никогда его здесь не встречала.

Он вышел со своим сослуживцем. Мы пошли втроем в кафе на берегу Шпрее. Господин Кремер, товарищ Генри, был очень забавным. Он рассказывал невероятнейшие истории про их работу и сам же добродушно смеялся над ними. Чувствовалось, что я нравлюсь ему. Стоило мне заговорить, как он умолкал и внимательно смотрел на меня. Кремер осторожно попытался уточнить мои отношения с Генри. Во всяком случае, именно так я поняла его приглашение отпраздновать Новый год вместе. Генри был сух. Возможно, ему было неприятно, что сослуживец видел его с любовницей. Когда мы выходили из кафе, Генри взял меня под руку — это был первый и, вероятно, демонстративный знак нашей близости. Господин Кремер воспринял его с довольной улыбкой. Когда мы прощались, мужчины переглянулись. Взгляд Кремера как бы поздравлял Генри с выбором. Взгляд ценителя, гурмана, знатока вин или лошадей. Генри почесал подбородок, чтобы показать, будто отвлекся, и мог ничего не вкладывать в ответный взгляд. Про Новый год мы договорились. Я тоже дала согласие, хотя точно знала, что в это время меня не будет в Берлине. Ничего, господин Кремер переживет.

Мы прошлись по улице, заглядывая в витрины. Генри казался расстроенным. Ветер поднимая пыль, тащил обрывки газет. У афишной тумбы я предложила сходить в театр.

Ничего интересного в театральных афишах не нашлось. Я предложила пойти куда-нибудь поужинать, но Генри сказал, что ему некогда. Нужно ехать в Дрезден к жене. Он не хотел говорить об этом раньше. У старшего сына в школе неприятности, поэтому жена позвала Генри домой. Надо было сразу после работы все объяснить мне и ехать, сказала я. Он кивнул. Я проводила его до метро. Неожиданно он начал жаловаться на жену. Раньше Генри никогда не говорил о ней. Он рассказал, что жена часто звонит, требует навещать ее и детей, выдумывает разные проблемы. Вероятно, у нее что-то не ладится с ее другом. Она теперь настаивает, чтобы Генри проводил в Дрездене все выходные. А через десять минут мы ссоримся, зло буркнул Генри.

Перед входом в метро Генри сдвинул шляпу на затылок и пнул ногой какой-то воображаемый предмет. Когда мы прощались, я увидела, что у него на рубашке нет одной пуговицы, и удивилась своей наблюдательности. Вернувшись домой, я разогрела ужин и села есть перед телевизором. Потом легла в постель. Во время болезни мне постоянно хочется спать.

На вторую неделю болезни меня навестил шеф. Он впервые был у меня в гостях. Я не слышала, чтобы он ходил домой к кому-нибудь из наших врачей. Когда я открыла дверь и увидела его на пороге, вид у меня, наверное был изумленный. Шеф сам немного растерялся и молча протянул мне завернутый в бумагу букет, который тотчас схватил обратно, быстро развернул и вручил гвоздики. Постепенно самообладание возвращалось к нему. Он нашел мою комнату ужасной и сказал, что позаботится о приличной квартире для меня. Комната вполне сносная, возразила я, ничего другого мне не нужно. Мы пили кофе, шеф говорил о каких-то милых пустяках. Зачем он пришел, было неясно. Я ждала, когда старик объяснит причину визита.

Шеф осмотрел книжные полки и с сожалением обнаружил на них только беллетристику. Он поинтересовался, неужели я совсем не читаю специальной литературы. Я отрицательно мотнула головой. Иногда у меня появляется желание, и я покупаю медицинские журналы или беру почитать рекомендованную кем-нибудь новинку. Но обычно мне не хватает сил на чтение. Уже несколько лет как у меня пропал всякий интерес к медицинской литературе. Порой что-то вроде чувства долга заставляет меня обратиться к новым публикациям. Но такие порывы редки, они лишь напоминают о прежнем отношении к делу и быстро проходят. Даже не знаю, пригодилась ли бы мне сейчас специальная литература. Да, мы воспитывались на примере великих ученых-гуманистов, но их «исследовательская страсть» кажется теперь отголоском минувших веков. Для работы в поликлинике вполне достаточно того, чему нас научили в университете, что обсуждается в кругу коллег или регулярно сообщается на курсах по повышению квалификации. Шеф возразил — он не понимает подобного отношения к работе. Вероятно, он прав. Я сама иногда не могу этого понять.

— Вам не хватает дисциплины, — сказал шеф. — Всему вашему поколению не хватает дисциплины.

Шеф нервно теребил воротничок рубашки. Потом он вскочил с кресла и горячо заговорил:

— За последние пятнадцать лет я не проболел ни дня, ни одного-единственного дня. Здоровье для меня та же дисциплина, вот так-то, милочка. Я говорю вам это как врач.

Его большая синяя в крапинку «бабочка» съехала набок. Я согласилась и полюбопытствовала, как достичь столь великолепной дисциплины. Я сама сожалею о моей недисциплинированности, но пока ее не прописывают в виде инъекции или, скажем, поливитаминов, дело, пожалуй, безнадежно. Шеф сочувственно посмотрел на меня и произнес:

— Вам будет трудно. Всему вашему поколению будет трудно стареть.

— Скорее всего, — ответила я, — только не знаю, чем тут помочь.

— Дисциплину нужно тренировать, детка, — сказал шеф.

Я возразила, что тогда она будет иллюзией, которая быстро развеется, но шеф стоял на своем: дисциплину необходимо тренировать.

Шеф был недоволен мной, но меня это не волновало. Он пожилой человек, и я признаю за ним право поучать. Вероятно, потому, что он мне симпатичен. Но что толку?

Старик попытался сменить тему и просто поболтать. Но, видимо, педагог был в нем слишком силен, чтобы теперь у нас завязалась непринужденная беседа. Когда он откланивался, я спросила, не было ли у него ко мне какого-нибудь дела, поручения или просьбы. Шеф удивился, неужели мне кажется, будто его визит может иметь только такой смысл, и я сразу же ответила:

— Да!

— Возможно, вы недалеки от истины, но на сей раз я зашел просто так, — сказал шеф с улыбкой, а потом добавил: — Хорошо бы вам проведать нас, вы же знаете, моя жена...