Чужой друг

Мне не хотелось ложиться спать первой, чтобы не обидеть их. Поэтому я оставалась с родителями и бодрилась.

Уже довольно поздно позвонила сестра, прежде обещавшая провести сочельник дома, но два дня назад она предупредила по телефону, что приедет на день позже.

Голос у нее был очень веселый. Сестра казалась немного пьяной. Она пожелала нам всего хорошего, и мы по очереди брали трубку, чтобы пожелать ей того же. Когда трубку передали мне, сестра засмеялась и сказала: завтра тебя ждет сюрприз. Я ответила, что буду рада ее видеть. Последний раз мы встречались с ней здесь же у родителей на прошлое рождество. Сестра взяла с меня обещание не сердиться на нее. Не успела я поинтересоваться, с какой стати мне на нее сердиться, как она повесила трубку.

Я еще немного посидела с родителями. Мать о чем-то рассказывала, а отец то и дело пытался нас чем-либо попотчевать. Потом он заглянул в телевизионную программу и, не найдя ничего интересного, предложил во что-нибудь поиграть. Ни мать, ни я играть не захотели, и вскоре мы легли спать.

К обеду следующего дня пришла моя сестра Ирена с Хиннером. Он теперь работал хирургом в окружной больнице. Я не ожидала его встретить, и мать сделала вид, будто тоже удивлена. Хотя я догадалась, что именно она и пригласила его. Я никак не могла отговорить мать от попыток свести нас. Она надеялась, что все еще образуется. Прежде мать гордилась нами, точнее, нашей семьей — о ней было что порассказать знакомым. Мы оба были честолюбивы, и нам сопутствовал успех. Любая мать мечтает о таком браке для своей дочери. В глубине души она считала наш развод просто несостоявшимся, недействительным, ибо он не вписывался в ее мечты.

Тем более обескуражило ее это рождественское явление Ирены с Хиннером.

Мать ждала Ирену и пригласила Хиннера. Но вряд ли она могла предположить, как и мы с отцом, что те придут вместе.

Ирена работает учительницей в Ростоке. Она вышла замуж за инженера, который ее постоянно раздражает. Он кажется Ирене человеком пошлым и заурядным. Она и при нас называет его неудачником и рохлей. Ирена относится к нему свысока, и у мужа всегда бывает обиженное и страдальческое лицо, а мы делаем вид, будто ничего не замечаем, не слышим. У них пятилетняя дочь, которая, на свою беду, похожа на отца.

Муж Ирены остался с дочерью в Ростоке. Не знаю, что ему наплела сестра. Матери она заявила, будто хотела отпраздновать рождество и Новый год одна и просила ни о чем не спрашивать. Это было несколько дней тому назад.

Когда мать увидела Ирену вместе с Хиннером, щеки у нее пошли пятнами. Мать не впадает в истерику и не ругается, если что-нибудь выше ее разумения. Она остается спокойной и приветливой — только покрывается красными пятнами.

Здороваясь, Хиннер поцеловал меня. Мы сели обедать. Разговор за столом шел непринужденный, даже слишком непринужденный, чтобы быть вполне обычным. Только отец вроде бы ничего не замечал. Он просто удивился, что они пришли вместе, расспрашивал сестру о муже и о своей внучке. Сестра отвечала односложно.

На кухне, помогая матери мыть посуду, сестра попросила ничего не рассказывать мужу. Он, вероятно, будет звонить и справляться о ней. Пусть мать что-нибудь придумает, а она потом сама все объяснит, когда вернется домой. Мать только молча кивнула, наклонив голову над мойкой. Короткими, энергичными движениями она крутила в руках тарелку. Щеки у матери опять пошли пятнами.

Я отнесла посуду в комнату. Хиннер, расположившись в кресле, курил сигару. Когда я вошла, он встал, попытался помочь, но не знал чем. Мы стояли в нерешительности. Наконец, Хиннер спросил, как я живу, работаю. Самого его назначили в сентябре старшим врачом. Я удивилась. Хиннер много лет жаловался, что в больнице у него неважные перспективы и ему трудно продвинуться. Он злился, бывал желчен, саркастичен. Впрочем, о новой должности Хиннера я уже слышала от матери. Он заметил удивление, понял причину и объяснил, что за последние два года обстановка в больнице переменилась к лучшему. Теперь у него неплохие отношения с шефом, который даже берет его на международные конгрессы. Словом, его ценят. Я спросила, вступил ли Хиннер в партию. Он ответил утвердительно и добавил, что все иначе, чем я полагаю. Этот шаг серьезно обдуман. Я перебила его, сказав, что вообще ничего не полагаю. Хиннер снова сел. Перехватив мой взгляд, он спросил, не сержусь ли я.

Я удивилась:

— Из-за чего?

— Из-за сестры, — пробормотал Хиннер.

— Я-то тут при чем? — возразила я спокойно.

Хиннер сказал, что рад моему спокойствию. Он вообще считает меня хорошим человеком, поэтому мы всегда понимали друг друга. Я возразила, что вряд ли можно считать меня хорошим человеком, во всяком случае к ним обоим это не имеет ни малейшего отношения. Их дела касаются только его и моей сестры. Хиннер встал и сделал неловкую попытку погладить меня по щеке, повторяя, что я хорошая.

Вернувшись на кухню, я застала сестру в слезах, глаза матери тоже были заплаканными. Я молча принялась вытирать стаканы. Через некоторое время мать нарушила молчание. Не надо забывать про рождество и портить друг другу настроение, сказала она. Сестра спросила, неужели я тоже считаю, будто она увела у меня Хиннера. Я ответила, что мы давно разведены, нас ничего не связывает и она может спокойно спать с Хиннером. Сестра резко возразила: для нее главное не это. Они любят друг друга. О ней мне трудно судить, сказала я, зато мне известно, что всегда было главным для Хиннера. Сестра опять заплакала, а я тут же спросила себя, почему обошлась с ней так жестоко. Ведь не было необходимости говорить ей все это? Зачем я ее обидела? Какое мне дело до того, что они сошлись?

Мои попытки извиниться и что-то объяснить были тщетными. Сестра смотрела на меня с нескрываемой злостью. Мать твердила:

— Не ссорьтесь, дети, сегодня же рождество.

Мы сели пить кофе и заговорили о родственниках. Мать сбивалась, перескакивала с одного на другое. Сестра оскорбленно молчала. Хиннер чувствовал себя довольно-таки неловко. Часов в семь они ушли. Поскольку сестра и Хиннер уходили вместе, отец сообразил наконец, что к чему. Прощаясь, он ужасно побледнел. Мне было жаль его. Отец не мог этого ни понять, ни принять. Раньше он грохнул бы кулаком по столу и закричал. Только отец давно присмирел. Теперь он все прячет в себе. Молча сел к телевизору и уже не обращал на нас никакого внимания. Костяшки его пальцев побелели.

Мы рано легли спать. Было слышно, как мать уговаривает отца сказать, что он обо всем этом думает. Мать несколько раз повторила свою просьбу, поэтому я догадалась, что отец продолжает отмалчиваться.

Я попробовала уяснить мое нынешнее отношение к Хиннеру. Нет, нас больше ничего не связывало. Неделями и месяцами я даже не вспоминала о нем. Мы стали совершенно чужими. Почему же меня злит его связь с сестрой? Почему мне противно то, что меня не касается, уже не касается? Откуда эта обида? Недовольная собой, я заснула.

Второй день праздников прошел тихо. Мы спокойно коротали время. Настроение было так себе.

После обеда пришли тетя Герда и дядя Пауль. Мужчины заговорили о политике, а мать заставила меня рассказать о работе.

Вечером позвонил из Ростока Ханнес, муж сестры. К телефону подошла мать. Она спросила про внучку. Мать сделала мне знак взять трубку и поговорить с Ханнесом, но я отрицательно покачала головой. Я увела тетю Герду из комнаты и прикрыла дверь. Так матери будет легче врать про сестру.

Повесив трубку, мать передала всем приветы от Ханнеса. Я взглянула на отца. Он не поднял головы. Я чувствовала, что в нем все кипит. Если бы отец был верующим, он сейчас, пожалуй, проклял бы мою сестру.

На следующий день я поехала за город фотографировать. Было холодно, и вскоре я озябла. Согреться поблизости оказалось негде — ни одного кафе, ни одной закусочной. И все же я вернулась домой только затемно.

Зачем я вообще приехала к родителям? Нам нечего сказать друг другу. Однако на следующий год я снова поеду к ним, а еще через год опять, и так до тех пор, пока «смерть не разлучит нас». И каждый раз я буду злиться на себя за то, что поехала, но мне никогда не хватит мужества порвать наши отношения, хотя по сути дела мы давно уже стали чужими.